На границе, отделяющей Ликорнию, Землю Единорогов, от империи Грифонов, царило молчание. Глухой шум торговых караванов уже смолк. Дороги, соединяющие эти страны, казались лишь черными лентами, тропами, пахнущими пеплом. Харония оставила на священных дюнах длинные рубцы. Они, словно раны, избороздили ранее воспетый за сияние песок, ныне блеклый и серый. Ни одно из обитавших в этих местах племен не смогло помешать гидре Темных Троп разлечься в самом сердце старинных дюн. Невидимые преграды, возводимые под покровом ночи ликорнийской магией, падали одна за другой.

Лишь два ликорнийца все еще могли смотреть, как заходит солнце над этой зловещей границей. Старшего из них звали Эзра. Глубокие морщины прорезали его черное как сажа лицо, на котором выделялись седые, коротко подстриженные волосы и глаза цвета оникса, обращенные к бирюзовой линии закатного горизонта. Его костлявое тело было облачено в белый шерстяной бурнус с капюшоном, расшитым красными нитками. Эзра был муэдзином: этот титул давал ему право ездить верхом на Единороге и быть душой племени, разделяя радости и горести с Хранителем.

Он провел по гриве Единорога пальцами, кожа которых напоминала высохший пергамент. В ответ Хранитель задрожал. В наступающей темноте Единорог пристально смотрел на Эзру с высоты в четыре локтя. У Единорога, как у всех его сородичей, были мощные мохнатые ноги. Его шерсть медной окраски была нежна как шелк. Копыта, отливавшие бриллиантовым блеском, свидетельствовали о гармоничном взаимодействии между Хранителем и ликорнийским песком, что позволяло ему легко нестись вскачь по дюнам. Лоб Единорога украшал прозрачный как стекло кольчатый рог. Внутри рога, в жидкости янтарного цвета, виднелись маленькие, отливавшие фиолетовым вены, похожие на ветви дерева. Наездник-ликорниец научился понимать малейшие оттенки этого светящегося рисунка и по его сиянию оценивать состояние животного.

Рука Эзры осторожно коснулась рога, стремясь ощутить его свежесть. Он связал свою жизнь с жизнью Хранителя. Он рос возле него, ждал, пока со временем между ними не завяжутся священные узы, сравнимые с узами любви. Он всей силой души любил Хранителя, жил, повинуясь ритму его сердца, страдал, когда страдал тот, и плакал вместе с ним. А слез в эту зловещую пору лилось немало.

Эзра посмотрел вниз и встретил взгляд своего сына — Соум сидел, скрестив руки, глядя прямо перед собой. Подросток бросал вызов ночи, таившей неслышное продвижение харонцев. Эзра обожал сына, но должен был отказаться от этого чувства. Став муэдзином, он посвятил свое существование Хранителю и согласился ставить его жизнь выше всех других. Строфа из «Тихих сур», как легкий ветерок, коснулась его сознания: «Рог возвышается в лучах рассвета, и ближние твои — лишь тень его».

Соум поднял глаза на отца.

— Я хочу сражаться. Так, как это делает он.

— Я знаю, сын.

Эзра вздохнул. Его сын говорил о фениксийце, одиночке, в которого вдохнули жизнь Волны, который, как говорили, мог противостоять царству мертвых и, возможно, даже уничтожить его. Вначале старый ликорниец отказывался в это верить, но шепот дюн не обманывает. Надежда придет с севера, из-за морей Тарасков. Ликорнийские племена шаг за шагом отступали под натиском Харонии, а юноша тем временем создавал собственную легенду.

Эзра закрыл глаза и молча вознес молитву Пророкам, прося о том, чтобы они соединили свои силы с силами Волн. Вот уже больше двадцати лун, как в песни муэдзинов трепещет одно желание: чтобы дух первых Единорогов повеял над избранным. Эзра прочистил горло. Ему не терпелось возвысить свой голос, чтобы тот свободно зазвучал в ночи.

Ночь.

В его темных глазах скользнула тень воспоминания. В памяти воскресли те ледяные ночи, когда его братья стоя умирали, чтобы сдержать флот заживо гниющих харонцев. Он сжал губы. Никто не забудет красоту подвига ликорнийцев, то, как они сражались, чтобы дать время самым старинным и ценимым дюнам отступить в тыл.

На помощь со всех концов страны пришли Всадники Песков, чтобы увести их в укрытие. Они позволили умереть самым молодым дюнам. Эзра проклинал беспощадный закон войны, согласно которому приходилось отдавать врагу молодые, многообещающие дюны, чтобы защитить отступление самых старых.

Позади, на юге, ликорнийцы готовились к битве всей их жизни. Возле пылающих стен столицы из дюн, знания которых уходили во времена Истоков, появлялись Всадники Песков. Песчаные волны пересекали страну, как старинные потоки.

Эзра подумал о жестокости судьбы. Годом раньше племя и его дюны поселились на границе империи Грифонов на основании незыблемого кодекса провинций. Обычно в это время проходили большие празднества. Вереницы торговых караванов тянулись по грифийским дорогам, купцы охотно платили налоги, чтобы попасть в глубь страны и достичь Эль-Задина. В воздухе витал запах специй, пота и ладана; в обжигающем пару красного чая заключались выгодные сделки; лошади, ценившиеся на вес золота, словно вились в танце.

Единорог заволновался, почувствовав затхлый запах Харонии. В нескольких десятках локтей от них, в извилине одной из дюн, умирал оазис. Эзра в течение двух ночей безуспешно боролся, пытаясь спасти пальмы, пораженные гангреной. Под бдительным наблюдением Единорога и своего сына он даже вскрыл себе вены, чтобы живительная кровь потекла по стволам деревьев. Кровь эта была фиолетового цвета, что являлось результатом мимикрии, происходившей в его теле. Та самая кровь, которую исключенные из ордена муэдзины святотатственно продавали под видом эликсира грифийской знати. Он знал, что его дни сочтены, и нисколько не сожалел, отдавая природе пересыхающий ручей своей жизни. Он едва не умер, так как был слишком слаб, чтобы довести до конца свое жертвоприношение. О последней стадии у него сохранилось лишь смутное представление. Искаженное лицо склонившегося над ним сына, шершавый язык Хранителя, зализывавшего его раны, чтобы они быстрее зажили… На рассвете Соум взвалил его себе на плечи и отнес в палатку, где он пролежал неподвижно до самых сумерек.

Он вернулся в эти места, чтобы вознести молитву.

Чтобы помолиться пустыне слез, странствующим дюнам. Своей земле, своему детству. Он не ведал, откуда взялась страстная привязанность к этому морю песка. Возможно, от сознания того, что каждая песчинка была слезой Истоков. Слеза, оставленная ликорнийцам в наследство, дабы они утоляли жажду, чувствуя с каждым глотком, что все происходит благодаря слезам, пролитым Единорогами Истоков.

Момент был переломный, но он не знал, начнется ли когда-нибудь другой период. В точности как Хранители некогда оплакивали свой погибающий мир, теперь он оплакивал гибель своего. Гибель Миропотока. Тем не менее он знал, что оставалась еще хрупкая надежда — Януэль. Весть о нем облетела все земли. Этот юноша, в чьем сердце жил Феникс, бросил вызов Харонии, он сплотил остатки своей разгромленной лиги. Несколько друзей хранили ему верность; зловещие воины яростно преследовали его. И все же зов Януэля прокатился эхом по всему Миропотоку. Он воплощал в себе крохотную возможность обратить течение времени вспять. Януэль был песчинкой, попавшей в громадный механизм Харонии.

Этот образ понравился ему. Да, Януэль вполне мог бы быть родом из этой пустыни. Песчинка, слеза, капля, в которую Волны вдохнули жизнь.

«Какой странный парадокс», — подумал Эзра. По опыту он знал, как трудно чужеземцу понять, что каждая песчинка на самом деле была когда-то слезой. Жемчужиной, которую могли выявить только слезы молящегося муэдзина. Умение плакать входило в обязательный перечень. Это было долгом. И Эзра научился плакать очень рано.

Он помнил, как впервые заплакал. То была темная, безлунная ночь, когда он по повелению матери робко присоединился к ожидавшему его отцу, тот растянулся прямо на песке, положив голову на бок Единорога. Эзра ясно помнил дыхание лежащего Хранителя, его грудь, приподнимающую безжизненное лицо его отца в похоронном ритме. Он улыбнулся, отец тоже. Затем его взгляд опустился на грудь, откуда словно нож торчал прозрачный рог. Эзра увидел, как придаток растет на глазах, а из раны течет фиолетовая кровь и исчезает, достигнув земли. В тот момент он не плакал. Он не заплакал, даже когда превращение его отца закончилось: побежденный страданием, он схватил сына за руку и умер со следующим вздохом. Нет, мальчик заплакал, лишь выйдя из палатки, он обхватил мать за талию, а она погладила его по голове и объяснила, что из крови его отца, смешавшейся с песком, скоро появится новый оазис — несколько пальм и источник чистой воды, куда для молитвы станут приходить члены племени, чтобы отдать почести усопшему муэдзину. Так в пустыне слез выражалась жизнь.