– Лошадка у нас заболела, дедушка, ничего не ест и не пьет со вчерашнего дня, – наперебой сообщали Беру печальную новость Мойшеле и Пинеле.

Бер осмотрел кобылу и обнадежил упавшую духом семью:

– Ничего, поправится, даст бог… Напоите ее…

– Уж чего-чего ей не давали – разве что птичьего молока, – отозвалась Хевед.

Лошадь стояла, понурив голову, а когда Заве-Лейб поднес к ее морде клок сена, она не взяла его.

– Видно, сглазили нашу лошадку, – запричитала Хевед. – Послал нам бог кусочек счастья, и то хочет отобрать!

Услышав жалобные причитания матери, Пинеле громко заревел, за ним заплакал Гершеле, который стоял, уцепившись за юбку матери.

Рев детей и причитания женщины слились в громкий нестройный хор. Казалось, что безучастной осталась только сама виновница этого взрыва человеческого горя – лошадь, которая стояла неподвижно, как вкопанная.

Закрывая руками искаженное горем лицо, Хевед сказала, повернувшись к свекру:

– Прочитайте псалом, отец, помолитесь богу – пусть не отнимает он у нас единственную лошадку. Если ему и нужна на том свете кобыла, то неужели у нас нужно ее отобрать, мало ли есть хозяев побогаче?

– Нужно бежать к ветеринару, – сказал старик, – или обратиться к людям, знающим толк в лошадиных хворобах.

– Что ж, – отозвался Заве-Лейб, – я побегу к ветеринару, а ты, отец, зайди к коновалу, – может, он даст какое-нибудь лекарство.

Пока отец с сыном собирались, во двор зашли на шум Гдалья Рейчук и Борух. С видом знатоков они осмотрели лошадь со всех сторон и изрекли:

– Лошадь просто перекормлена, поправится, бог даст.

Через два-три дня кобыла начала понемногу есть. Но Бер не перестал молиться, набожно читать псалмы, далеко не всегда понимая значение слов, изливавшихся из глубины его усталого сердца.

– Боже, милосердный, – начинал он читать молитву и прибавлял от себя: – Красный солдат прискакал к моему сыну на коне, как сам Мессия… И пусть конь этот и не был белым как снег, согласно писанию, все же солдат этот был Мессией, спасителем был для моего сына. Всю жизнь мы его ждали. Благодаря ему, думалось, мы сможем вспахать клочок земли и добыть кусок хлеба, чтобы душа хоть как-нибудь держалась в слабом теле. Сжалься, господи, будь милосерд и повели, чтобы выздоровела лошадь! Сделай так, чтобы сын мой воспрянул духом!

Заве-Лейб и вся его семья приободрились, видя, что лошадь с каждым днем становится веселей, набирается сил. Особенно ревностно старались помочь своей любимице стать на ноги ребятишки: они приносили ей охапки сочной травы, тайком от матери таскали из дому кусочки круто посоленного хлеба. Все веселее становилось доносившееся из конюшни ржание. Но Заве-Лейб боялся поделиться своей радостью с кем бы то ни было, даже с братом и отцом:

– Мало ли что – не ровен час, и родня может сглазить ее…

Заве-Лейб опасался, как бы Давид не узнал о выздоровлении лошади, не приказал впрячь ее в плуг, не послал вспахать десятину какому-нибудь бедняку. При каждом удобном случае он жаловался, прикидываясь казанской сиротой:

– Кто знает, что еще будет с кобылой: как еще держится – почти не ест.

Но вот однажды, возвращаясь из ревкома, Давид проходил мимо двора Заве-Лейба, как всегда озабоченный множеством неотложных дел. И вдруг услышал веселое ржание.

«Эге, видать, не так уж слаба кобылка моего свояка», – подумал он с усмешкой и, хоть торопился на собрание бедноты, решил заглянуть во двор к Заве-Лейбу. Но дом был закрыт, заперта и пристроенная к дому небольшая конюшня. Только неугомонные ребятишки, как всегда, шумели, бегая по двору.

– Ну как, поправляется ваша лошадка? – спросил у них Давид.

– Ого, еще как поправляется! Вон как ржет! – отозвался простодушный Пинеле.

– Дурило, что ты болтаешь! Еще, не дай бог, сглазят. Папа с мамой все щели заткнули, чтобы не слыхать было ее ржания. А ты – на тебе – все выложил. Уж вы никому не рассказывайте, пожалуйста, что наша кобылка выздоровела, – просительно обратился к Давиду не по летам смышленый Мойшеле.

– Не расскажу, не бойся, – успокоил его Давид и повернул к дому сестры, где и застал Заве-Лейба и Хевед: боясь, как бы отец или Рахмиэл с Фрейдой не пришли навестить их, они сами к ним заявились.

– Пока что мало радости имеем от лошади – все мучается, бедняжка, – входя, услышал Давид лицемерные жалобы Хевед.

– Это кто мучается? – заинтересовался он.

– Да лошадка наша, – отозвалась, моргая подслеповатыми глазами, Хевед. – Вот беда-то!

– А я хотел попросить вспахать на ней десятину-другую, – притворно огорчился Давид.

– Я сама впрягла было свою коровенку, да и отправила ее на тот свет, – захныкала испуганная словами Давида Хевед.

– Как же теперь пахать будете? – спросил Давид.

– Со своей десятиной мы как-нибудь справимся, – отозвался Заве-Лейб.

– Хорошо, это с вашей десятиной. А кто вспашет Рахмиэлу, отцу? – пытливо глядя на Заве-Лейба, настаивал Давид.

– Откуда мне знать? – пожал плечами Заве-Лейб.

– Ну, ты жадным стал, как Танхум, – с недоброй усмешкой сказал Давид.

– Как так? – уставился на него встревоженный Заве-Лейб,

– А так. Я только что был у тебя и слышал, как весело ржет твоя кобыла. Ничего с ней не делается. А ты все прячешь ее, все боишься, как бы не пришлось помочь какому-нибудь бедняку… Да ведь это, в конце концов, не твоя лошадь!

– И вовсе я не прячу ее! – Заве-Лейб даже в лице переменился. – Чего мне ее прятать? Если бы не она, кто бы мне помог вспахать мою землю?

– А кто помогает всем беднякам? Комбед. Он и тебе помог бы…

– И почему это лошадь не моя? – прервал Давида Заве-Лейб, вспомнив больно ранившие его сердце слова свояка.

– Буденновец случайно оставил ее у тебя, с тем же успехом он мог отдать ее любому бедняку, – спокойно ответил Давид.

– А я что? Не бедняк?! – воскликнул Заве-Лейб, но его остановил Рахмиэл:

– Давид прав, Заве-Лейб, – сказал он, – лошадь принадлежит не только тебе и даже не одной нашей семье, а комбеду. Мы, бедняки, должны помогать друг другу.

– Выходит, если я заимел собственную лошадь, так не хозяин ей? – с искренним изумлением горестно развел руками Заве-Лейб. – На что это похоже?

Долго еще убеждал Давид Заве-Лейба, но, как ни доказывал, что на время пахоты нужно всем сплотиться в одну семью и вспахать безлошадным беднякам землю, сломить упорство Заве-Лейба ему так и не удалось.

Когда Давид вместе с Рахмиэлом и Заве-Лейбом пришли на собрание комбеда, здесь уже находились Гдалья Рейчук, старый Бер и десятка полтора бывших солдат. Комната была полна дыма, все курили, громко разговаривали. Увидев Давида, люди притихли, все стали ждать, что он скажет: видно было, что он пользуется у них любовью и авторитетом. Только Заве-Лейб сидел как в воду опущенный, красный от тревоги. Он понимал, что обязательно будет поставлен вопрос о том, как помочь беднякам тягловой силой, и тогда, хоть это было как нож в сердце, разве он посмеет отказаться, не дать своей лошади? Ведь Давид выставит его на посмешище, опозорит, как он сможет после в глаза смотреть людям?

Давид подошел к столу, не спеша начал:

– Трудно нам, невыносимо трудно начинать новую жизнь! Поглядите, сколько у нас бедняков, которые всю жизнь были безлошадными и не всегда имели корову. Мы освободили землю от помещиков и кулаков, сами сделались ее хозяевами. Только вот как обработать ее, когда обрабатывать нечем?

Давид помолчал, как бы обдумывая этот трудный вопрос.

– Мы дети одной семьи, беднота, пролетарии, – воспользовавшись паузой, сказал Рахмиэл. И смущенно умолк.

– Смазал бы язык, глядишь – он лучше стал бы ворочаться, – сострил кто-то из сидящих здесь, но Рахмиэл уже оправился от смущения, продолжал:

– Мы бедняцкий класс, мы сделали революцию. Да здравствует мировая революция, которая, раз и навсегда покончит с буржуазией и с нашими кулаками!