– Но уж и стужа же на дворе, то-то страсть! – говорил Герасим, входя в избу. – Вьюга такая – свету божьего не видать!.. Ежели теперича наши ребята под выселками в овраг влопаются – там им и помирать, не вылезут.

– Тьфу! Типун те на язык-от! – перебила его старуха.

– Что?! Истинная правда, – подтвердил парень, – в экую стужу какая охота – одни слезы.

– Вся и жизнь-то наша слезы, – отозвался с печи старик, – родимся мы во слезах и помрем во слезах… И сколько я этих слез на своем веку видел, – и сказать нельзя! Бывало, хошь в некрутчину: и мать-то воет, и отец-то воет, а у жены-то у некрутиковой из глаз словно горячая смола капает…

Старик тяжело вздохнул.

– Это ты, дедушка, насчет чего? – спросил его Герасим.

– Сам про себя говорю, – отвечал старик.

– А я думал – насчет нашего положения… А насчет нашего положения я те вот что скажу: греха тут не оберешься! Ведьмедь наш, мы его обложили, а пищалинские мужики говорят, что с ихней межи перегнали. Я так понимаю – без драки тут нельзя… И так нам эти пищалинские накладут в загривок, так они нас обработают…

– Вольный зверь не по пачпорту ходит – где захотел, там и лег, – вмешалась старуха, – запрету ему нигде нет.

– Да, ты вон поди с ними поговори, – продолжал Герасим, – уж они теперь, оглашенные, два ведра, почитай, выхлестали, ничего с ними не сделаешь. Пущай, говорят, суд нам разрешение сделает, коли возможно, с нашей земли ведьмедев сгонять. Нам, говорят, все единственно!.. Мы, говорят, тут в кабаке и жить будем, пока господа не приедут…

– И все-то, братцы, как я погляжу, – перебил старик, – брань у вас, да все друг против дружки.

– Это действительно, дедушка! Главная причина – мужики сердитые, опять же это… налопаются, настоящего-то и не могут, как должно. Ежели теперь по-настоящему – как? Обложил ты его, народ сколотил, господ поставил… бух! Честь имеем поздравить! И ведьмедю хорошо, и господам лестно, и сам ты, примерно… и народ тобой доволен.

В избу ввалился пьяный, оборванный пищалинский мужичонка Мирон, с ружьем в руках. Он был весь в снегу.

– Это за нашу-то добродетель, – начал он, ткнувшись раза два о печку, – спасибо! Ведьмедь наш, пищалинский! У нас он лежал; Кузьма Микитин с нашей земли его перегнал…

– Крепостной он твой, что ли? – проворчала старуха.

– Ведьмедь он божий… это мы все оченно хорошо…

– Спать бы, дядя, тебе, – сказал Герасим.

– Спать мы пойдем, потому мы маленько… потому мы пьяные… Спать нам требуется беспременно, а этого дела мы так не оставим…

– Ружье-то, с пьяных глаз, не потеряй, – заворчала опять старуха, – а то еще застрелишь кого…

– Могу! Ствол у нас французский, долбанет – своих не узнаешь. Волку намедни такую ваканцию показал… Эх, Петровна, понимать моей души ты не можешь!

– А нализался ты здорово, дядя, – отозвался с печи дедушка.

– В самый раз!.. А насчет ведьмедя мы все завтра обозначим.

– А может, бог даст, проспишь, дело-то и обойдется, – проговорил Герасим.

– Никак этого нельзя! Всю ночь наскрозь ходить буду, потому ведьмедя нам бог даровал! – горланил Мирон. – Он все лето, батюшка, на наших овсах питался…

– Эх, Мирон Масеич, голова-то у тебя не с того конца затесана! Ступай-ка ты, откуда пришел, – окончил Герасим, выводя под руки Мирона из избы.

– Ведьмедь наш! Наш он, батюшка, пищалинский! – продолжал он орать за дверью.

От крику зашевелились проснувшиеся на полатях ребятишки.

– Что, дедушка, господа еще не бывали? – заговорила, почесываясь, желтая, как лен, хохлатая головенка.

– Нету, батюшка, спи спокойно, – отвечал дедушка.

– Я в загон пойду.

– Как те нейдти! – подхватила бабушка.

– Вестимо, пойду.

– С чем ты пойдешь-то, дурашка? Махонькой ты человек…

– Хворостинку возьму, да и пойду.

– Сиди-ко лучше на печи да тараканов загоняй – не страшно!

– Ну, ладно!

– Нет, Матрена Петровна, – ввязался в спор Герасим, – ты нам не препятствуй. Васютка, пойдем.

– Пойду и есть!

– На мерлогу ежели, – продолжал Герасим, – страшно, а в загон ничего. Девки ходят, стало быть, нам можно. Но только я так понимаю: хоша господа и приедут, а на охоту им идти неспособно: в экую стужу да жидкому человеку… беда!

Намаялись бедные разведчики, день-деньской ерзая на лыжах по лесу. Медведь лежал крепко. Уж темнело, когда они вышли из лесу. Посвистывал ветер, подымалась метель, до деревни, по мужицкому счету, три версты, а мужицкая верста длинная, длиннее казенной. При «уныл Аким, запечалился и Кузьма. Холод сам по себе мужику ничего – дело привычное, а вот как вьюга в поле разыграется – горе великое!

– Не застрять бы как… – заговорил тревожно Кузьма.

– Возможно, – соглашался Аким, – хитрого нет! Полем там даже оченно…

– С богом, ничего не сделаешь!..

– Его святая воля, что сделаешь… – решили они, миновав лесную просеку.

Вьюга в полном ходу. В поле зги божьей не видать. Залепило глаза, заледенило бороды.

– Господа, пожалуй что, не приедут, – промолвил тоскливо Аким.

– Уж до господ ли теперь! Помог бы бог вылезти. В экую пургу какая охота, пропади она совсем!..

– Сосну бы нам не прозевать. На сосну попадем – дома.

– Вишь, вьюга какая, – у лошадей хвоста не видать, а ты сосну.

Лошадь, побуждаемая и кнутом, и лаской, и бранью, едва передвигала ноги; наконец, выбившись из сил, остановилась.

– Должно, сбились!

– Уж давно по целому едем. Сбились как есть.

– Беда!..

– Поди ж ты!..

Аким сунулся в сугроб и, пройдя шагов двести, воротился назад.

– Что бог дал?

– Ничуть!

– Постой-ка, я потопчу; может, господь даст… – сказал Кузьма, опускаясь по пояс в снег.

И Кузьма пришел ни с чем.

– Столько этого снегу наворотило – не выдерешься.

– В овраг бы не влететь.

– Там и душу свою оставишь… в овраге… Так ты это и понимай!

Долго молча и сосредоточенно стояли они, придумывая, на что им решиться.

Аким хотел было посоветовать ехать прямо, да, вспомнив, что лошадь потому и остановилась, что прямо ехать нельзя, удержался. Кузьма был решительнее: он что есть мочи стал хлестать кнутом несчастное животное. Лошадь тронулась.

– Ну, ну, ну! – кричал Кузьма, учащая удары.

– Трогай, трогай! – подбадривал Аким, ухватившись за оглоблю.

– Господи, да вон она, сосна-то! – закричал с радостью Кузьма.

– Она и есть!

– Батюшки мои!.. Вот какое дело. Помирать уж сбирались.

– Это мы, значит, все около ей барахтались! Ну, оказия! Что ж это огнев-то не видать? Озерецкое, должно, вот оно… направо?

– Да теперь все село разожги, никакого огня не увидишь…

От сосны уже недалеко до деревни, и по торной дороге, как ее ни занесло, все-таки добраться можно.

– Дома теперь… Слава те, господи!..

– Уж теперь что… теперь ежели… А то, как возможно…

– Само с собой, коли… Эх!..

– Горе!

– Вот ты и думай!

Бессвязные эти фразы произносили мужики с большими паузами.

Овин… другой… избенка… В деревне!..

Все забыто: и страх быть занесенным, и стужа, прохватившая до костей. Миновала беда – и слава богу!

– Кабак, поди, еще не заперт.

– Надо полагать…

– Одной косушкой, пожалуй, не поправишься?

– Какая косушка! Много ли в ей, в косушке! Теперича, ежели очувствоваться как должно, и полштофа мало, – решил Аким.

Из кабака слышался шум: безобразничали пищалинские мужики, ожидавшие приезда господ из Санкт-Петербурга. Больше всех заинтересован был Мирон. То он хвастался своим ружьем, то репетировал речь, которой он встретит охотников.

– Сейчас приедут и сейчас… воля милости вашей!.. Ведьмедя нам бог даровал! Собственно, они с нашей земли его перегнали… Как вашей милости угодно!..

– Это точно, – поддакивал спившийся пищалинский старшина, – а коли что – два ведра на все наше общество. Тогда и действоваться можно.