Семен. Как же, сейчас ему лопатки назад и закрутил?

Прохор. Без этого нельзя… порядок. Завязал это я ему назад руки, повел к становому. «Пусти, говорит, меня, дядюшка, клад я тебе за это покажу, в купцы тебя произведу». – «Сказывай, говорю, где? Коли верно скажешь, помилую». Стал это мне сказывать приметы, где и что, а ребята ваньковские нам навстречу. «На войну, что ли, говорят, господа честные идете?» Обступили нас, стали допрашивать, да так вплоть до станового и Шли. Опосля уж я искал, искал этого места: ровно и похоже найдешь, – станешь копать: нет. Так и бросил.

Семен. А кабы нашел – ладно бы было.

Прохор (повернувшись на другой бок). Пущай кто другой ищет.

Продолжительное молчание.

Антон. Соловьи-то петь перестали. Оченно уж я люблю, коли ежели соловей поет.

Прохор (зевая). Синица лучше.

Антон. Где ж синице!.. Синице супротив соловья не сделать.

Прохор. Сделает.

Антон. Невозможно!.. Да ты соловьев-то слыхал ли?

Прохор. Где слыхать! У нас их на мельнице тьма-тьмущая, и домики для их понаделаны.

Антон. Это скворцы!..

Прохор. То, бишь, скворцы… Все одно, и скворцы поют.

Антон. Соловей, ежели теперича, когда петь ему, он сейчас… фиу, фию. (Подражает пению соловья; в лесу раздается свист.)

Семен (прислушиваясь). Что свистишь-то?

Антон. А что?

Семен. Погоди… молчи…

Все прислушиваются; опять раздается свист.

Прохор. Разгуляться вышел…

Антон. Кто?

Прохор (таинственно). Кто? – Известно, кто.

Семен. Теперича, ежели табун где близко, весь табун угонит.

Прохор. Ничего, стороной пройдет.

Антон. Да что вы, черти, это сыч.

Семен. Похоже!

Антон. А то нет? Эх, вы!..

Прохор. Коли свистит – ничего; а иной раз ровно малое дитя плачет… как есть ребенок.

Семен. У нас летось под самый Успленьев день табун угнал.

Антон. Ну, ври под пятницу-то!

Семен. Вплоть до реки гнал.

Прохор. Как до реки догнал, так и шабаш, дальше не погонит, жалеет тоже скотину-то.

Павел, лесник, выходит справа.

Павел. Что ж огонь-то не гасите… не спите?

Семен. Так, сами промежду себя разговариваем.

Павел. Спать, чай, пора.

Прохор (тихо). Сам сейчас откликался.

Павел. В обход ходил – не слыхал. Что ж, мы к этому привычны… это нам ничего.

Семен. А мне, братец ты мой, жутко стало.

Павел. По первоначалу, как я в лес пошел, и мне жутко было. Привык. Идешь, бывало, по лесу-то, все нутро в тебе переворачивает, а теперь ничего. Лихого человека бойся, а лешой ничего тебе не сделает. Домовой хуже – тот наваливается; а лешой, коли он уж оченно когда разбалуется, так он только тебя обойдет. Опять же на него молитва такая есть… особенная. Коли кто эту молитву знает, тому ничего.

Семен. А ты, дядя Павел, знаешь?

Павел. Нам нельзя без этого. Я, окромя молитвы, заговор на его знаю. Куда хошь иди – не тронет.

Прохор. Обучи нас.

Павел. Не переймете. Зря тоже этого не сделаешь. Семен. Ему заговор ничего: заговору он не боится. Антон. А мне, братцы, дворянин один в Калуге сказывал про лесовиков-то: «Ты, говорит, ничему этому не верь, никаких лесовиков нет, это так зря болтают».

Павел. Много знает твой дворянин-то!

А н то н. «Ни лесовиков этих самых, ни ведьмов – ничего, говорит, этого нет».

Павел. Посадил бы я его ночи на две в сторожку, так он бы узнал, как их нет-то. Вот темные ночи пойдут осенью, пущай придет посидит. Нету! Да вот как раз трафилось, слушай. Знаешь лапинскнй овраг – мы там рощу караулили. (Садится у костра.) Дело близ покрова было. Об эту пору ночи бывают темные… Дожди пошли… холодно… смерть!.. Идешь по лесу-то да думаешь, зачем мать на свет родила.

Семен. Беда, сейчас умереть…

Павел. Спим это мы… Часу так в двенадцатом слышу, братец мой, словно кто около сторожки ходит. Походил, походил – перестал. Орелка была у нас собака… просто, бывало, отца родного не подпустит… волка раз затеребила… Орелка раза два тявкнул, замолчал. Думаю: должно, ветер. Только опять-то лег, как Орелка завизжит, как завоет, вот надо быть кто ей зад отшиб. Так индо меня мороз по коже! Мартын проснулся. «Выдь, говорит, Павел, посмотри».

Отворил я дверь-то: Орелка прижался к косяку, сидит… Слышу, братец ты мой, около самой сторожки лошадь заржала… Так у меня волосья на голове поднялись. Хочу назад-то идти, уж и двери не найду. Ходил, ходил, индо лихоманка забила, а лошадь нет-нет да опять заржет.

Семен. Страсть!.. Я бы убег!

Павел. Да куда бежать-то? Окромя сторожки, некуда. Ввалился в сторожку: «Дядя Мартын, говорю, у сторожки лошадь ржет, должно, за лесом приехали». Заругался мой Мартын – мужик он был хворый, сердитый: «Убью, говорит, до смерти, кто попадется». Вышли мы из избы-то, а по лесу топорище так и звенит. «Слышь, говорю, дядя Мартын?» – «Слышу, говорит… убью сейчас…» Побежали мы. Стал я Орелку уськать – не лает, идет сзади. Что, думаю, за причина? Дал раза в бок, – только заскучала.

Семен. Слышь, ребята?

Павел. Не трошь, пущай спят.

Семен. Ну!

Павел (вполголоса). С. полверсты мы прошли: топор близко, а на след не попадем, потому темно оченно. Шли, шли… рядом шли… «Дядя Мартын», говорю… Дядя Мартын голосу своего не подает. Что за оказия! Крикнул это я: «Дядя Мартын!» Слышу, Мартын далече вправо… Я вправо забрал, опять крикнул: «Дядя Мартын!..» Дядя Мартын далече влево… а топорище: тяп, тяп… Завернул я к ему на голос-то, стал Орелку кликать, и Орелка пропал!.. Ну, думаю: пущай всю рощу вырубят – пойду домой, потому страшно уж оченно стало, опять же и озяб… так продрог… смерть! Повернул назад, пошел. Иду, да и думаю: сам не балует ли?… Только, братец, это я подумал, как по всему-то лесу: «Ого-го-го-го!!!» Отродясь такого я крику не слыхивал. Так у меня руки-ноги подкосились! Хочу крест на себя положить – рученьки мои не владают…

Семен (жмется). Меня индо и теперь дрожь прохватила!

Павел. Очувствовался – не знаю, куда идти. «Батюшка, говорю, Никола-угодник, выручи…» Сотворил молитву, легче стало. К свету уж домой-то пришел: за пять верст он меня от сторожки-то угнал, да в самое бучило, в овраг-то и завел. Кабы, кажись, маленько еще – утоп бы.

Семен. Ах ты, господи!

Павел. Ну, думаю: как приду домой, этого самого дядю Мартына на части разорву. Стал ему выговаривать-то, а он говорит: «Ты, надо полагать, в уме рехнумши. Я, говорит, всю ночь из избы-то не выходил».

Семен. Он все, значит.

Павел. Кому ж, окромя его. Шесть недель опосля этого я выхворал: все волосья повылезли, разов пять отчитывали, насилу на ноги поставили. Сама энаральша Пальчикова лечила, корочки с наговором давала, ничего не действовало. Так вот, как их нет-то! Может, дворянина-то он не трогает, а нашему брату от его шибко достается. (Встает и потягивается.) Спать теперича.

Семен. Кому спать, а нам – господи, благослови!.. По травушку, по муравушку. (Надевает армяк.) Оченно уж я люблю, когда разговаривают про чертей: али про разбойников… просто, сейчас умереть, спать не хотца.

Павел. Как же не спамши-то?

Семен. Я выспался. Я с вечерен спал. (Подходит к Антону и толкает его ногой.) Вставайте, ребята!

Антон. Только было…

Семен. Скотину, поди, уж выгнали.

Прохор. Господи, благослови!

Павел Жисть вам, ребята!

Семен. Какая жисть!

Павел. Покос подошел… коси да коси…,

Антон (набивая трубку). Акштафу на дорогу закурить, дело ходчей пойдет.

Все. Прощай, дядя Павел.

Павел. С богом… дай бог час.

«Современник» № 5, 1861 г.

Одно лето я жил на Волге, в деревне у покойного Н. А. Некрасова, верстах в двенадцати от Ярославля. Большую часть времени мы проводили на охоте. Места в той стороне живописные и для охоты необыкновенные. Покойный Николай Алексеевич был страстный охотник и отличный стрелок. На охоте он не знал устали. Случалось так, что мы выходили на восходе солнца и возвращались домой около полуночи. Обыкновенно хмурый и задумчивый, на охоте он был неузнаваем: живой, веселый, разговорчивый, с мужиками ласковый и добродушный. Мужики его очень любили. Про собаку его Оскара (я никогда не видывал такого умного пса) ходили слухи, что она прислана каким-то королем «значительному в Петербурге генералу», что тот подарил ее Некрасову и назначил ей по смерть семьсот рублей пенсиону.