— Я Грицюк... я пришел...
— А, Грицюк! Давно вас жду! Что же, садитесь, побеседуем.
— Меня... ждете? — Грицюк неуверенно топтался у стола, не решаясь сесть на предложенный ему стул. — Как же так ждете? Разве знаете?
Услышав имя известного на весь район бандита, секретарша тихонько выскользнула в приемную, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, — в дверь кабинета настороженно заглянул младший лейтенант Стеценко. Таран едва заметно шевельнул бровью — условный знак, означающий, что младший лейтенант должен уйти.
— Спрашиваете, знаю ли? — ответил Таран с усмешкой. — А как же? Ведь вы с Бондарем у нас в районе редкостные люди! Двое таких на весь район осталось. Кстати, почему не пришел Бондарь? Упорствует, не верит нам, решил в лесу отсиживаться?
— Бондарь навек в лесу остался... Умер он вчера, — угрюмо объяснил Грицюк.
— Сам избрал дороженьку — сам виноват. А жаль родных, ведь ждут его...
— У меня тоже жена и дочь остались, — понурясь, прошептал Грицюк.
— Да, знаю. Труженица у вас жена. И дочка хорошая. В школу ходит, кажется, в шестом классе учится. Боюсь, трудновато будет вам на первых порах с ними. Ведь все свое нутро придется перетряхнуть. Ну, об этом потом поговорим, от вас самого все будет зависеть. А сейчас побеседуем о другом. Скажите: вы готовы к тому, чтобы рассказать все, без утайки?
— Готов, пан лейтенант! Простите, не пан, а...
— Вот и хорошо! А теперь... впрочем, сдайте сначала оружие — сюда, возле этого шкафа поставьте!.. Так! Теперь можете рассказывать. Я слушаю вас.
* * *
По классу пронесся приглушенный шумок. Преподавательница математики окинула учеников внимательным взглядом и сказала спокойно:
— Ребята, вы мешаете отвечать своей подруге! Она снова взглянула на Зину, смущенно стоявшую за второй партой.
— Что же ты молчишь? Опять не знаешь? А ведь урок-то легкий. Объясни, Зина, что с тобой происходит в последнее время?
Лицо девочки покрылось красными пятнами, на глазах блеснули слезы, но губы упрямо сжались.
— Может быть, ты нездорова или что-нибудь не поняла? — продолжала добиваться учительница.
Девочка еще ниже опустила голову и продолжала молчать.
Заливистая трель звонка прервала эту тягостную сцену. Класс сразу же наполнился гомоном и шумом. Захлопали откидные крышки парт; урок математики был последним, и ученики поспешно собирали книги и тетради, торопясь домой. Наиболее проворные уже выбегали в коридор, на ходу прощаясь с учительницей, звонко перекликаясь друг с другом.
— Ну, а ты, Зина, на минутку останься. Дашь мне свой дневник, — сказала учительница, делая отметку в классном журнале.
Девчонка уже успела уложить книги: она растерянно взглянула на учительницу и покорно расстегнула сумку.
— Вот... — прошептала она, подавая обернутый в зеленую глянцевитую бумагу дневник.
Учительница развернула его и начала листать аккуратно заполненные странички.
— Как же это так получилось, Зина? По всем предметам у тебя пятерки, по моему тоже, а сегодня по алгебре я вынуждена поставить тебе двойку! Второй раз на этой неделе тебя спрашиваю, и второй раз ты не приготовила заданного... Плохо, очень плохо начинаешь учебный год!
Теребя кончик вплетенной в косу ленты, девочка исподлобья следила, как рука учительницы протянулась к чернильнице, обмакнула перо. Вот тонкие пальцы, сжимающие ручку, застыли над страничкой дневника, словно в нерешительности. Еще можно попросить, обо всем рассказать.
— Ольга Ивановна, я... мне...
Поздно! Перо, поскрипывая, выводит жирную цифру «2».
— Ты хотела что-то сказать, Зина? — спросила учительница, выжидающе взглянув на девочку.
Глубоко переводя дух, девочка вдруг всхлипнула и стремительно выбежала из класса.
Расстроенная непонятным поведением всегда ровной и спокойной ученицы, Ольга Ивановна устало откинулась на спинку стула.
«Тебе, моя милая, сегодня тоже следовало бы поставить двойку, — с грустной иронией укоряла она себя. — Люди говорят: опытный педагог! А ты с девчуркой поговорить не сумела...»
— Что это вы так задержались, Ольга Ивановна? — спросила пионервожатая, заходя в класс. — И вид у вас какой-то особенный... Чем-то взволнованы?
Ольга Ивановна порывисто вздохнула:
— Да, круглой отличнице вынуждена была поставить двойку.
— Зине Грицюк?
— Представьте себе, Грицюк. Ума не приложу, что с ней сталось?
— Несчастье у нее. Отец пришел домой...
— Позвольте, Анна Петровна, я что-то вас не пойму! Какое же это несчастье, если отец в семью вернулся? Наоборот, радость большая!
— Вы, Ольга Ивановна, новый человек у нас и многого еще не знаете. Ведь отец Зины отъявленный бандит. В лесу скрывался...
— Огорошили вы меня, честно признаюсь. Но девочка... девочка-то при чем? За грехи отцов дети не ответчики!
— Формально это так, а в действительности... Взять хотя бы Зину. Отшатнулись от нее все, «бандеровкой» дразнят. И матери ее несладко.
— Но почему же вы молчали? Так навеки ребенка искалечить можно!
— Я уже говорила с ребятами, объясняла. Но слишком уж озлоблены все против Грицюка. Банда, в которой он был, одно время терроризировала весь район. И в нашей школе есть сироты — отцов их убили и замучили бандиты. Галя Ткач, например...
— Да, страшно все это и больно... И тем не менее...
— Я понимаю вас, Ольга Ивановна, конечно же, Зину надо всемерно поддержать. Именно сейчас поддержать, в сложное для нее время. Я и пришла для того, чтобы поговорить с вами об этом.
— Что же, давайте обсудим, как нам действовать. Простите, я только сделаю одну пометку.
Ольга Ивановна раскрыла дневник в зеленой обложке и вычеркнула в нем двойку.
* * *
Уже неделю Федор Грицюк дома, но словно чужой он в своей собственной хате. Первые два дня он этого как-то не замечал. Слишком уже разительной была перемена в самом образе его жизни. С наслаждением помывшись и переодевшись во все чистое, почти сутки отсыпался он в мягкой и теплой постели, а проснувшись, с жадностью накинулся на горячую еду, на молоко, на свежий хлеб, испеченный из пшеничной муки свежего помола.
С чувством неосознанной досады он отметил про себя, что семья его живет ничуть не хуже, чем при нем, «кормильце», а во многом даже и лучше. И когда жена отлучалась, он заглядывал во все уголки и ревниво ощупывал все новые вещи, появившиеся в доме.
— Молодец, Варвара! — похвалил он жену. — Не хуже людей живешь... Не сломила тебя злая доля! Она взглянула на него с вызовом:
— Колхоз не дал сломиться. На ноги поставил...
— Что же, в этом колхозе всем такая оплата или, может, за угождение начальству? — ехидно спросил Грицюк, темнея лицом.
— Известно, за угождение! Только не за такое, как ты думаешь, а за угождение работой.
Сидя на низенькой скамейке, Варвара чистила картошку. Она выпрямилась и сказала решительно:
— Думала я думку, Федор, ночь не спала, все искала, как нам быть... И такое хочу тебе сказать: в новый дом старого духу не неси! Будешь волком в лес смотреть да жизни нашей мешать, сама на тебя заявлю: враг он, мол, наш неискоренимый.
— Выходит, лишний я стал? Мешаю тебе вроде?
— Ты против всей жизни пошел! Вот казнили вы людей смертью лютой, хаты их жгли, последнее забирали, а повернули жизнь? Только вдовьих да сиротских слез прибавилось. А жизнь пошла так, как люди радеющие ее направили.
Глаза Грицюка сузились, под кожей скул заходили желваки:
— Это что же за радетели такие?
— А будто сам не знаешь? Ты у совести своей спроси, может, она тебе подскажет, против кого руку направлял. Против тех, кто народ весь поднял, кто дочку твою в школе учит, кто за труды мои платит мне сполна, кто свет в этой хате зажег, машины всякие в село прислал!
Разгоряченная спором, Варвара словно помолодела: глаза ее ярко блестели, на бледных щеках вспыхнул румянец, ссутулившаяся спина выпрямилась.
Пораженный этим неожиданным отпором жены, ранее всегда тихой и покорной, Федор сказал примирительно:
