Когда он примчался к скульптору, тот, улыбаясь, долго крутил изделие в руках, радуясь за своего ученика.

— Убедился? — только и спросил он Матвея.

— Значит, подобное может сделать каждый, если будет строго соблюдать метод? — задал Матвей скульптору мучивший его вопрос.

— А сам-то ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил тот, продолжая обезоруживающе улыбаться.

— Не знаю, — честно признался Матвей.

— Процесс художественного творчества — божий промысел, как бы сказал философ в старые времена. Я могу с ним только согласиться.

Это был первый переломный момент в творчестве Матвея. После этого он будто начал жить в еще одном измерении — внутреннем. Ему казалось, что он стал слышать, как растет трава, как вздыхает земля под колесами грузовиков, как стонет от боли сломанное дерево. У Матвея было ощущение, что с него неожиданно сошла кожа и он чувствует своим телом малейшее колебание воздуха, тончайшие звуки, перепады температур, электромагнитных волн...

Матвей стал иначе видеть натуру. Ему было недостаточно просто изображать виденное. Теперь ему хотелось передать прозрачность, запах, печаль или радость, внутреннее напряжение или покой. Работы получались нетипичные и непонятные для многих. И чем более непонятными для окружающих были работы, тем с большим азартом он уходил в глубину своего внутреннего мира.

Первым, кто понял своеобразный стиль Матвея, был Аркадий Сергеевич Фомичев, известный свердловский художник, член правления Союза художников.

Экспрессивный, порывистый и в движениях, и в разговоре, и в принимаемых решениях, он первым почувствовал смысловую глубину работ Матвея. Прославленный художник сразу понял, что перед ним необычайно талантливый, тонко чувствующий мир художник. И, вероятнее всего, его ждал невиданный успех и признание...

Впервые Матвей увидел Урал на практике после четвертого курса. Долгая дорога от Ивделя по разбитому и заболоченному тракту-зимнику, через Бурмантово до маленького поселочка Суеватпауль Матвею показалась каторгой. Голод, который постоянно преследовал молодых практикантов, черные, звенящие тучи комаров и совершенно раздолбанный ГАЗ-53, который приходилось чуть ли не на руках выносить из каждой лужи, а лужи тянулись бесконечной вереницей. Дальше — больше. Ладно, если дождь идет час или два, пусть даже день, но если льет неделю и не собирается останавливаться? И каждый вечер, когда разжигаешь костер, нет ни огня, ни тепла, только дым, и ты лезешь в мокрую палатку снова голодным, искусанным комарами. Мокрый от дождя и пота, всовываешься в мокрый спальник и просыпаешься оттого, что твои ноги лежат в луже. А утром все тот же дождь, острые лямки, пружинистый мох под ногами, скользкие камни, комары и впереди бесконечность. Какая уж тут романтика!

...Но вот ты на вершине Отортена, горы не столь уж и высокой — 1182 метра над уровнем моря, но красивой и величественной. Над головой только чистейшее небо, а внизу, прямо под ногами, под почти отвесным обрывом, озерцо, из которого выбегает ручей, а через несколько километров превращается в могучую реку Лозьву. От масштабов и божественного простора у Матвея сердце готово было выскочить из груди, а по всему телу бежали мурашки.

Ребята были далеко внизу. Они не стали подниматься на вершину и теперь маленькими черными точками двигались по ручью к месту их стоянки. А Матвея гора удержала. Она взметнула его вверх и, держа на своей вершине-ладони, хвастливо демонстрировала своему гостю фантастические пейзажи, раскинувшиеся вокруг. Матвей крутил головой, то и дело ахая от невиданной им доселе Земли. Его поражали вершины и их бесчисленные отроги, гладкие обширные склоны, прорванные скальными выходами, огромные, покрытые изумрудными мхами и пестрыми лишайниками глыбы, змейки рек, тянувшиеся то ли хвостами, то ли головами к подножиям гор... Поражало настолько, что в голове то и дело проскакивала мысль: “А Земля ли это?”

— Лунт-Хусап — “Гусиное гнездо”, — вслух проговорил Матвей, словно поясняя кому-то стоящему рядом. — Или Лунт-Хусап-Сяхл — “Гора гусиного гнезда”, — добавил он немного нараспев, точно проверил название на звук. Перед подъемом он начитался странных и красивых названий окружающих вершин, запомнил их расположение на карте и теперь отгадывал, произнося вслух.

— Печерья-Талях-Чахль — продолжал он, глядя строго на север. — Койп, — перевел он взгляд чуть влево, где возвышалась куполообразная гора. — А это, стало быть, знаменитая Мань-Пупыг-Нер — “Малая гора идолов”. — В такую погоду с Отортена были видны и сами идолы — семь каменных останцев, похожих на уродливых гигантских людей, бредущих в задумчивости по склону.

— Яныг-Пут-Урын-Сяхл, Ялпынг-Нер, Вот-Тартан-Сяхл, — продолжал не без труда выговаривать Матвей, обегая взглядом окружающие его вершины. — И наконец, Тумп-Капай — “Гора-Великан”, — Матвей смотрел уже строго на юг. — А чуть левее должна быть Холат-Сяхл — “Гора мертвецов”. Ах, вот она где, голая и безжизненная.

Неожиданно Матвей почувствовал, что эти названия, имеющие столь необычное сочетание звуков, напоминают ему композицию его последних рисунков. По спине пробежал холодок. “Что это, случайное совпадение?”

Скользнувшее к западу солнце разбросало по восточным склонам, скалам и ущельям мазки теней от нежно-влажной умбры до глубокого фиолетового. Хребты стали выше, объемнее и... телеснее. Округлости вершин, хребтов и отрогов напоминали человеческие тела. Угадывались бедра и колени, плечи и локти, груди, кисти рук и более интимные места. Эти тела дышали, медленно, со скоростью движения теней, меняли свое положение, точно готовясь ко сну. Матвей очнулся от легкого холодка, пришедшего снизу от озера. Он только сейчас заметил, что внизу уже ночь.

Место для палатки, где ребятам предстояло прожить целый месяц, все трое подбирали долго и тщательно. Мишка Борисенко откровенно побаивался открытых горных участков, поэтому уговаривал товарищей остаться внизу, в лесной местности. Но тогда каждое утро им предстояло бы проходить до рабочих мест на пару километров больше, да столько же обратно вечером. Кроме того, внизу комары могли съесть их живьем. Толька Захаров, обстоятельный и хозяйственный, предлагал встать там, где много грибов, рыбы и дров.

Однако Матвей молча поднимался все выше по склону-тягуну к указанному на карте месту, где им предстояло отрыть несколько пробных шурфов и канав, чтобы “закрыть квадрат”. Чем руководствовался Матвей, он бы и сам не ответил. Было желание подняться как можно выше, подальше от кровососущей армады, пожить в горах, под облаками — вот, наверное, и все.

Поднимаясь по берегу бурной речушки с высокими и крутыми скальными берегами, они неожиданно вошли в маленький “оазис”. Ущелье распахнулось, образовав довольно обширную поляну, одна часть которой густо заросла низкорослым ивняком, а другая упиралась в отвесную скалу с неглубокой нишей. В нише ребята обнаружили груду золы и старых углей, четыре чурбака, оленьи черепа с рогами. “Стало быть, место обжитое”, — решили все трое и с облегчением начали ставить палатку и обустраивать бивуак.

Не сразу они заметили, что из-под скальной ниши выбегал ручеек. Он был настолько слабым, что казался просто мокрым участком под скалой. Однако несколькими шагами дальше был маленький, в метр диаметром, водоем, где скапливалась вода. Дно и берега этого водоема были аккуратно выложены плоскими камнями. Вода в него просачивалась почти незаметно, а выбегала веселым водопадом.

— Что это? Может, кто-то в детство играл, или было лень три шага сделать? — бросив камень в эту искусственную лужу, спросил Мишка Борисенко. Анатолий с Матвеем повернули головы и только теперь заметили этот водоем, зачем-то устроенный в трех шагах от речки.

Анатолий с Матвеем молчали, поскольку не находили ответа. Да и зачем?.. Есть это лужа, ну и пусть себе будет.

Вернувшись с Отортена, Матвей черпанул воды из этого водоема и поставил котелок на огонь. Ребята уже спали. Сделав первый глоток, Матвей сначала ничего не понял. Чай был какого-то иного вкуса. В нем появился привкус можжевельника, чаги, мяты и чего-то еще неуловимого. Незаметно он выпил почти половину котелка и отправился спать.