Неожиданно Никита проснулся. Настольная лампа равнодушно высвечивала на часах два ночи. Пятиэтажная общага утробно бухала низкими частотами какого-то бесконечного ритма, отчего казалось, что ты находишься в чреве огромного корабля с работающим на полную мощность двигателем. Из коридора занудно и монотонно доносилось: “Люська, ну, открой... ну, Люсь...”

Однако Никита проснулся не от этого естественного фона любого студенческого общежития. Он проснулся оттого, что во сне с ним что-то произошло, нечто важное и значительное. Перебрав в памяти все события прошедшего дня, Никита начал было сомневаться в ощущении, но в груди опять что-то сладко шевельнулось.

“С чего бы? — он потянулся за сигаретами. — Что за нечаянная радость?”

Еще раз перебрав в памяти все, что было накануне, он скривил губы и медленно вложил в них сигарету.

Никиту трудно было удивить. Наоборот, он сам последние полгода упорно искал, чем удивит комиссию на защите дипломной работы.

Пять лет назад, поступив в знаменитую Строгановку, он то и дело удивлял группу, курс, да и все училище, своими необычными и многогранными способностями. Замкнутый, неразговорчивый, невысокого роста, строгий в лице и поступках, он приехал учиться, и учился на совесть. Его прозрачная, волнующе-трепетная живопись не оставляла равнодушным никого. Особенно хороша была графика. Обычные учебные рисунки, казалось, были наполнены музыкально-колокольным звоном. Это восхищало преподавателей.

Высокомерных искусствоведов озадачивала его самобытная философия искусства вообще и изобразительного в частности. Никита уверенно рассуждал о предназначении художника как некоего пророка общественной морали и индивидуальной нравственности грядущего времени. Изобразительный ряд, говорил он, это окно в будущее, независимо от тематики произведения. Главное, страстно рассуждал Никита на семинарах, нравственная позиция художника, его готовность вырвать собственное сердце и вложить в картину. Многие открыто смеялись, кто-то как будто понимал его, остальные были равнодушны и безучастны. Хвалили, завидовали, любили, ненавидели и в конце концов привыкли. И вот теперь ждали, чем же он удивит на дипломе.

По большому счету Никите это было безразлично. Он искал через искусство себя, смысл жизни, некую гармонию; не формальную, не композиционную или колористическую, а истинную гармонию, что-то вроде абсолютной модели будущей жизни. Главное для него здесь в Москве, в главном художественном училище страны, попытаться выразить ее художественными средствами, а именно через живопись...

Иногда Никите казалось, что он чувствует “аромат” этой гармонии, ощущает напряжение ее “поля”, ее близкое присутствие в ином, может быть, даже неземном воплощении, но как увидеть, как вытащить это ощущение на свет Божий?..

Почти пять лет он приближался к задуманному, всесторонне готовил себя, избегал суетного, постороннего, безмятежного. Тренинги, многочасовое, а порой и многодневное созерцание оригиналов великих произведений, изучение технологий приготовления красок, техники наложения их на холст, эмоциональная и духовная настройка и многое, многое другое... Наконец пришло время, или, как считал Никита, — его момент истины.

Время-то пришло, а результатов никаких. Все пять месяцев с начала дипломирования в полной готовности простоял на мольберте чистый холст. Его комнатка была завалена эскизами: сотни листов, изрисованы десятки квадратных метров бумаги.

Сначала Никита ждал, работал и ждал. Потом начал беспокоиться, что не приходит, не появляется тема, та единственная и главная, через которую он выразит, покажет и докажет свою концепцию идеальной модели. И вот теперь он в отчаянии. Кафедра поглядывала исподлобья. Его перестали понимать даже те, кто ранее понимал, или делал вид, что понимал. Процентовки проходили без него. Напряжение нарастало.

И вот этот сон... А может, и не сон? Нет, ощущение, что лед треснул, пришел в движение, появилось именно во сне.

Так и не раскурив сигарету, Никита встал, отыскал глазами в изумрудной батарее пустых бутылок заначку — полбутылки портвейна. Налил в стакан и, заложив за спину подушку, удобно уселся.

“Ну вот, теперь начнем с самого начала...” Никита закрыл глаза, чтоб легче пришло то, что привиделось, однако, вспомнив о сигарете, он торопливо достал спичку и чиркнул по коробку. Головка сначала зло зашипела где-то внутри себя и лишь потом взорвалась рваным, лохматым пламенем. И словно в ответ, в голове Никиты тоже произошла вспышка. То, что Никита успел увидеть, поразило.

Нет, всей картины он не увидел, увидел очертание, некий лик, даже не совсем лицо, а лишь то ли лукавый, то ли раскосый прищур огромных глаз. Видение мелькнуло и пропало. Никита вновь схватился за коробок и истратил почти весь его запас, но ничего подобного больше не повторилось. “Что за хренотень?!” — проговорил он уже вслух и зажег последнюю спичку. Но и она ему не помогла. Пламя, гибко вильнув, вытянулось, ярко светя и немного потрескивая на самом кончике.

Никита закурил и рассеянно потянулся к стакану. Равнодушно, точно воду, выпил вино и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. Что бы это значило?.. Почему лицо?.. Чье лицо?.. Женщина... Огонь... Глаза...

Ему стало казаться, что он уже видел это лицо, вернее глаза. Но где, когда?

Опять замелькали страницы памяти. Никита перебирал их, перетряхивал весь свой нехитрый архив, пока не забрался в далекое детство и не наткнулся на рабочую тетрадь отца.

Своего отца Матвея Борисовича Гердова Никита едва помнил. Он пропал, когда маленькому Никите было всего шесть лет.

Матвей Гердов родился в сороковом году. После войны они жили втроем с матерью и бабушкой. В то послевоенное время по домам ходили художники, как правило, — бывшие фронтовики, которые за незначительное вознаграждение, а то и просто за еду и постой рисовали на клеенчатых скатертях “картины”. Они изображали беленькие домики в одно окно на берегу небольшого голубого пруда с двумя лебедями, а по углам толстых голубков с алыми розами в желтых клювах. Иногда рисовали жирных кошек с зелеными, стеклянными глазами и огромными бантами на шеях. Эти “произведения” вывешивались на стенах и хоть как-то красили убогие интерьеры послевоенных жилищ.

Одного из таких художников бабушка пустила в их дом квартирантом. Это был калека, вместо правой ноги у него болталась подсунутая спереди под ремень штанина. Крепкие, жилистые руки цепко держали самодельные, грубо сколоченные костыли. Художник устроился на чердаке. Там было просторно и вполне сносно для временного летнего проживания. Пологая лестница с широкими ступенями и крепкими поручнями была для него вполне удобной.

Прежде чем увидеть их нового квартиранта, Матвей его услышал. Стук костылей, когда тот поднимался по деревянной лестнице или ходил у себя на чердаке, тревожил и бабушку, и маму, они замирали и смотрели на потолок с состраданием и опаской. Но больше всего этого стука боялся Матвей. Когда же он увидел, кто поселился у них на чердаке, его пробила дрожь. Мальчику показалось, что у них поселился злодей из сказок. Высокий и сутулый квартирант походил на кривое дерево с подпорками, а перекошенное, морщинистое лицо с маленькими тусклыми глазками казалось Матвею таинственным и зловещим. По утрам, громко стуча костылями, одноногий художник уходил на заработки, а вечером, чудом удерживая себя в вертикальном положении, возвращался пьяным и еще более угрюмым. Потом всю ночь сверху доносилось его жуткое бормотание, вскрики, ругань и наконец невыносимый храп. Мама ежедневно укоряла бабушку, что та пустила этакое чудовище в дом. Та оправдывалась, приговаривала, что, мол, ничего, потерпим до осени, а там и расстанемся.

Квартиранта звали Антонычем. По утрам, спустившись с чердака, он закидывал за спину плоский деревянный чемоданчик на широком ремне и, подпрыгивая, гулко стуча костылями, удалялся на промысел. Вот этот-то чемоданчик и волновал Матвея. Мальчик догадывался, что в нем краски и кисти, но как они выглядят, какого цвета, как их замешивать, красить?! Он любил рисовать, когда была бумага, а не было — рисовал на песке на берегу речки, углем на плоских камнях или заборах, но вот чтобы красками — не доводилось. Не доводилось и видеть, как это получается.