- Обязательно. Он должен завизировать! - со смешком ответил Миша.

- Вот-вот. И потом, - увлекся Голицын, пригладив черные усики, - заметь: под мерами противопожарной безопасности подразумевается костер инквизиции, то есть перманентное уничтожение всех телевизионных приемников.

- Телевизоров? - переспросил Миша.

- Телевизионных приемников! - настоял на своем Голицын. - Читай официальную бумагу. Так написано! Для солидности.

- Виленкина настигло возмездие. Он выгнал с кафедры Пуришева. Единственный был преподаватель во всем институте. Да и тот ушел в семинарию. Теперь семинаристы будут слушать курс литературы, а не мы... Вот Бог Виленкина и покарал! - меланхолически заметил Миша.

- А я уверен, что Бог покарал его за недемократичность. Пуришев - ты замечал? - в туалете всегда шел прямо к писсуару... Никогда не противопоставлял себя коллективу... А Виленкин? Юрк в кабинку, и дверь на запор. Пример крайнего индивидуализма и эгоцентризма! Разве мог он как следует работать с партактивом и другими трудовыми массами?! Он и должен был развалить всю работу! Ну а взрыв парткома - закономерное следствие ницшеанства Виленкина.

- Туалет - еще не показатель деловых способностей.

- Что ты... что ты... Окстись! Ты глубоко заблуждаешься! Первый показатель! И самый главный... Ты же не знаешь главной причины увольнения... Почему так ректор на него обозлился?

- Почему?

- Ты забыл, что между парткомом и кабинетом ректора есть маленькая комнатка с серой дверью. Она закрывается на ключ. Волшебная комната. Никогда не замечал?

- Н-нет... Хотя что-то такое было... Да... Кажется...

- Это личный ректорский сортир... Туда, правда, заходил еще проректор по научной работе... Близкий друг ректора. Она, то есть комнатка с железной дверью, сгорела вместе с парткомом! Полюбопытствуй при случае: остался один обугленный косяк. Представляешь бешенство ректора?

Они посмеялись. Медленно поднялись на второй этаж.

- Кстати, - продолжал Голицын, - я тебе не рассказывал, что предшествовало этому историческому событию - взрыву парткома?

- Нет.

Голицын положил сумку на парапет второго этажа, поглядел вниз.

- Недели полторы назад прогуливаю я методику русского языка... Курю у института. Подкрадывается сзади Виленкин, шепчет: "Игорь, не могли бы вы мне помочь?" - "С превеликим удовольствием!" - говорю. Приходим в партком. Виленкин воровато озирается, вручает мне молоток, говорит тихо-тихо: "Вы видите бюст Ленина?.. Его надо разбить". Я молчу. Он задергался, быстро-быстро залепетал: "Понимаете, бюст старый... в очень плохом состоянии... Гипс отслаивается... Неудобно... Вождь все-таки!.. Я уже заказал новый бюст... Должны привезти". Подвел меня к Ленину... Вижу: правда... Нос у Ленина отвалился, как у старого сифилитика... Правое ухо рассыпалось... Полбороды раскрошилось... Пошел желтыми пятнами весь, бедняга Владимир Ильич... В общем, абзац! Виленкин показывает мне документ с тремя печатями о списании бюста, постилает газету на длинном столе под зеленым сукном. Мы переносим Ленина с тумбы на стол, и я - ты не представляешь, с каким удовольствием, - хрясть Ленину в лоб.

- Представляю.

- В большой сократовский лоб. И еще раз! На душе стало легко. Соловьи поют! Завернули мы с Виленкиным обломки в газетку, затолкали в коробку (сверху прикрыли плакатом) и вынесли в мусорный ящик. Как видишь, партком посылал сигналы бедствия задолго до кораблекрушения.

Все-таки Миша при всей его нелюбви к Голицыну не мог отказать ему в остроумии. Бисерно похохотав, Голицын вдруг хлопнул себя по лбу:

- Чуть не забыл! Я же захватил тебе Бодлера... (Он расстегнул сумку.) Вот они - "Цветы зла". Как договаривались.

- Мерси.

- О чем разговор! - Голицын полистал небольшую коричневую книжечку. - Я пересмотрел отдельные стихи по дороге... не мой поэт! Стиль, конечно, забавный... Но со странностями... У него навязчивая идея, будто женская красота истлевает, сгнивает в гробу... Это его почему-то мучает до кошмара... Вот, например:

Скажите вы червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой...

Странная какая-то идея... Правда, пару строк я нашел. Охренительно золотых. Обрати внимание на сонет "Аромат". Кончается весьма прихотливо:

От черных, от густых ее волос,

Как дым кадил, как фимиам альковный,

Шел дикий, душный аромат любовный,

И бархатное, цвета красных роз,

Как бы звуча безумным юным смехом,

Отброшенное платье пахло мехом.

- Чей перевод? - спросил Лунин.

- Левика, - ответил Голицын, вручил книжку Мише и продолжил мысль: - Жаль, ты не испытывал... какое изумительное наслаждение поцеловать женщине руку и вдохнуть аромат французских духов...

- На руках?

- Именно. Не волосы, а руки! В том-то все и дело! Это - высший пилотаж! Циля - гений по подбору ароматов. Она варьирует запах фиалки или, скажем, лаванды... Смешивает нежное с более резким, даже пронзительным... Острое с холодным или, наоборот, с терпким, тягучим... Изумительная женщина! Вот, кстати, и она... моя дорогая супружница... На ловца и зверь бежит!

Голицын ткнул пальцем вниз, и Миша увидал вдалеке, на противоположной стороне холла, крупную брюнетку с рассыпанными по плечам волосами, в норковой шубе нараспашку. Женщины с резким гримом почему-то пугали Мишу. Он их сторонился. И, по правде говоря, не доверял.

Гарик Голицын тем временем уже сбегал вниз. Миша раздумывал, последовать ли ему за Голицыным. Если только из вежливости... Но желания натянуто улыбаться не было. Миша остался на месте и, опираясь на парапет, следил за происходящим сверху.

Голицын шумно расшаркался перед Гершкович, церемонно поцеловал ей руку. Миша вспомнил, как Чичиков, целуя руку жене Собакевича, почуял запах огуречного рассола.

Влюбленные принялись о чем-то нежно ворковать. Гершкович улыбалась, отрицательно качала головой, чему-то возражала. Голицын распустил перья.

Она на самом деле была красива: стройная, с хорошей осанкой (Ходили слухи, что одно время она работала манекенщицей, Миша однажды даже видел журнал "Вязание" с ее фотографиями в вязаных платьях). Яркие брови дугой, большие темные глаза. Лунин давно к ней присматривался, но она всегда смотрела как бы сквозь Мишу, поверх его головы. В ней ему чудилось что-то высокомерно-аристократическое, завлекательное и вместе тем неотесанное - словом, какая-то душевная тупость. В пунцовых губах это выражалось или в блуждающем взгляде - Бог весть?

Миша все же спустился вниз: крайняя бестактность претила его мягкой натуре.

- Циленька... дорогая! Давай забудем об этих глупостях. Я сам с ним поговорю... Посмотри, какой сегодня великолепный день! Ты выглядишь потрясающе... Моя королева! Пани!.. (В ответ она чуть иронично улыбалась.) Что, если нам после этой пары прогуляться?

Голицын поцеловал Цилю в висок. Миша, приблизившись к влюбленным, чувствовал себя на редкость неудобно. Зачем он спустился?

- Зайчик, сегодня не могу... - низким меццо-сопрано возражала Циля, копаясь в сумочке.

Вдруг из-за колонны головой вперед, прижав к вискам душки больших очков, выскочила приземистая Лянечка, давняя, еще с первого курса, любовница Голицына. С перекошенным лицом она схватилась сзади за полы Цилиной шубы, сорвала ее с плеч, неуклюже подпрыгнула и двумя руками с остервенением вцепилась в Цилины волосы.

- О-о-ой! - басом взревела Циля и выронила сумочку.

Лянечка торопливо накручивала на кулак распущенные Цилины пряди. У той от боли слезы выступили на глазах, но вместе с тем она стиснула зубы и на ее лице тоже стала проступать ожесточенно-зверская гримаса, не сулящая ничего доброго. Циля резко вывернулась и ткнула Лянечку коленом в живот.

Та, охнув, отпрянула. С ее носа слетели очки; ударившись о каменный пол, они разбились. Теперь уже Циля, распластав пятерню, с выражением какой-то холодной деловитости схватила Лянечку левой рукой за грудь, притянула к себе, а правой медленно и методично, пока Лянечка стонала, проводила по щеке обидчицы крашеными бордовыми ногтями глубокие борозды, которые вместе с кровью проступали сквозь Лянечкину кожу.