Российских частей в Осетии почти не осталось, МВД охраняет собственные блокпосты. Проверки на дорогах практически бессмысленны: похитители ходят через границу тропами. Никаких упреждающих похищения действий власти не предпринимают: максимум — реагируют по факту. Сами жертвы нападений сопротивляются редко: оружия практически ни у кого нет, так как в России его иметь незаконно. Когда же похитители напарываются на сильного, пусть даже одного, тому обычно удается отбиться. Но и тогда он не застрахован от беды. Не так давно один осетин, у которого похитили родственника, остановил на дороге автобус, потребовал от ингушей освободить своего. Его арестовали, возбудили уголовное дело. Судьба его родственника неизвестна. Любая же попытка проникнуть на ингушскую территорию, чтобы силой освободить заложника, будет расценена не иначе как осетинская интервенция в мирную беззащитную Ингушетию.

На ингушской стороне интереснее. Находящийся в Назрани батальон внутренних войск, штаб дивизии которого расположен во Владикавказе, на 100% укомплектован ингушами. Официально он может хоть завтра появиться в любой точке Северного Кавказа, в том числе и во Владикавказе. "Дикая дивизия" полевого командира Гелаева, насчитывающая до четырех тысяч человек, совместно с МВД и МЧС Ингушетии без конца проводит военные учения. В середине мая на их основе была создана так называемая "Армия освобождения Пригородного района" — по типу албанской АОК. А что в это время делает осетинский президент Дзасохов? Устраивает выставку рисунков "ингушских и осетинских детей".

До тех пор, пока власть Ингушетии проводит антироссийскую, антиосетинскую политику и в открытую потворствует работорговле, у жителей Осетии есть только один способ защитить себя и свою территорию — перекрыть границу.

Дзасохову, похоже, до этого нет дела: госформирования границу не охраняют, а милиционеры появляются здесь, лишь когда их выведут сюда по следу собаки. Защищать свои рубежи приходится тем, кто семь лет назад откинул ингушей прочь от своих жилищ, — осетинским добровольным дружинам. Безвоздмездно, часто элементарно голодные, на старых машинах днем и ночью патрулируют они границу.

Один из штабов народной дружины находится в Беслане. Его командира зовут Харитон, начштаба — Эльбрус. Проверенные мужественные люди, оба отличились в 1992 году, когда защищали свою землю от ингушской агрессии. На своем участке границы знают каждый бугорок — иначе погибнешь.

Эльбрус расстилает крупномасштабную карту времен последней войны: до сих пор передвижения ингушских войск обозначены на ней, как положено — синим, вражеским, цветом. Зона ответственности их штаба — 58 километров самого опасного участка границы. Здесь низменные, открытые всем пулям и ветрам участки сменяются лесными зонами, излюбленным местом засады ингушских банд. Здесь в километре от границы — единственный осетинский аэропорт "Беслан", насквозь простреливаемый из гранатомета. Именно на этом направлении угроза нового ингушского вторжения наиболее реальна.

Приходит время нового наряда, и мы рассаживаемся по "джипам": в одном Харитон, Эльбрус, я и двое дружинников. В другом — еще пятеро.

В руках пограничников — автоматы. "Боевой?" — спросил я одного. "Газовый," — без тени улыбки ответил тот.

Едем до боли знакомым моим попутчикам маршрутом, с дороги на аэропорт съезжаем на едва приметную дорожку, трясемся по полям: время от времени "джипы" обгоняют друг друга. Неожиданно на повороте останавливаемся, выходим. Дружинники тут же рассредотачиваются, скрываются в складках местности, терпеливо ждут приказа. Я не понимаю причину остановки: ничего же не произошло.

"Вон там — Ингушетия, — Харитон показывает на участок земли метрах в пятистах от нас. — И там тоже. И с той стороны."

Я действительно не понимаю. Сначала — недоверие и ощущение невсамделишности. Везде — одинаковая земля, плавно уходящая к горизонту, одних оттенков: светло-зеленого и бурого. Столь близкие поля, далекая дорога, высоковольтная линия на горизонте выглядят совершенно обыденно. Нет ни бросающихся в глаза вышек, ни контрольно-следовой полосы, ни колючей проволоки. Невероятное, дикое впечатление производит военная граница, тянущаяся посреди обрабатываемых полей, по краю селения, между неразличимыми кусками одной необъятной земли.

Затем наступает открытие: там чужая земля. Туда нельзя. На той стороне нас уже заметили, сосчитали, держат в окулярах биноклей. С той стороны сюда приходят вооруженные головорезы убивать и похищать людей, воровать скот, ставить мины, подбирать все, что плохо лежит. Там, в мирном пейзаже, для меня и для каждого, кто рядом со мной, притаилась смерть, высматривает добычу, собирается с силами, готовится к новой атаке. А горстка людей рядом со мной обязана узнать ее прежде, чем она цапнет следующую жертву: разгадать в странной автоколонне, разглядеть в подозрительном дыму из дома с желтой крышей.

И прозрение, что граница — это не полоска земли, не вычерченный на карте рубеж, но чувство смерти в тисках родного и чужого. Граница пролегает где-то внутри нас, внутри ингушей, заставляя рачленять нераздельную ипостась земли.

Тронулись дальше. Едем по еле видным колеям вдоль участков полей. Граница сейчас тянется справа, резко сворачивая налево километра через полтора, перерезая нам путь. То справа, то слева тянется нитка открытого бетонного водопровода — было время, когда он работал, когда поля эти орошались, и им не было дела до границ. Теперь водопровод выглядит, как загадочные древние развалины; кое-где целые участки его выломаны.

"Ингуши все тащат, — объясняет Эльбрус. — Приезжают по ночам на тракторах, прут к себе. Где только силы находят?"

Вдруг впереди из-за поворота вынырнул навстречу нам светло-серый "уазик". Далеко — не видно, кто в нем. Отличительных знаков нет. Немедленно повисает напряженность. Едем еще секунды четыре, Харитон выбирает место, остановились, выскочили, рассыпались. Второй наш "джип" встал на удалении. Только когда уазик сблизился метров на пятьдесят, стало четко ясно, что в нем наши. “Уазик” подъехал к нам, вышли дружинники с другого штаба. Краткое приветствие, пара слов на осетинском, и разъехались: тут неподходящее время для бесед. На границе все может резко менять очертания, из белого перекидываться черным: и тропа, и птицы, и машины.

Метров через пятьсот увидели обрабатывающий поле осетинский трактор. Тракториста видно не было, но сейчас сам трактор выглядел как живое существо; не останавливаясь, судорожно-торопливо ерзал он по полю, стараясь соблюдать порядок движения. Он казался затравленным, загнанным в корраль быком, нарезающим по нему бессмысленные круги в ожидании скорого несчастья или славы.

"Тут он совсем беззащитен, — сказал Харитон. — Немногие рискуют выезжать на эти поля, одни, без сопровождения, но этот, видать, смельчак."

Наконец вместе с границей сворачиваем влево. Тут ближе всего до Ингушетии. На этом участке она проходит по руслу Камбилеевки. Здесь приграничье выглядит так: на низком, осетинскому берегу — пустая земля шириной метров девятьсот. Здесь давно ничего, кроме бурьяна, не растет, потому что обрабатывать эту землю — смерти подобно. К пустоши примыкает простреливаемая на всем протяжении колея, идущая вдоль границы, — по ней движутся пограничные разъезды. Дальше от границы — сплошные нарезки полей; некоторые из них еще возделываются.