Катя посмотрела на него, на его растерянное лицо и вдруг начала хохотать.

Иван вышел из медчасти, забрав только сумку и автомат. Все остальное снаряжение осталось там – для санобработки. Иван поморщился. От сумки ощутимо воняло жженой резиной. Сейчас бы раздобыть воды, умыться, почистить автомат и спать. Впрочем, лучше бы сразу спать. В глазах резь, словно от пригоршни песка. Тяжесть в голове стала чугунной и звенящей, как крышка канализационного люка.

Впрочем, еще одно дело.

– Пашка! – начал Иван и осекся. Рядом с палаткой уже никого не было. Обиделся, наверное.

– …в некотором роде это ответ на знаменитое высказывание Достоевского: широк русский человек, широк! Я бы сузил.

Иван остановился, услышав знакомый голос.

Выглянул из-за угла палатки. Возле искусственной елки, увешанной самодельными игрушками и даже парой настоящих стеклянных шаров, сидела компания полуночников. Дежурную гирлянду на елке не выключали – цветные диоды энергии жрали минимум, а света для ночной смены вполне хватало. И посидеть, покурить и почитать. И даже перекусить, если придется.

– Вот что получается. Мы сузили свой мир, – говорил пожилой грузный человек с черной растрепанной бородой. – До этого жалкого метро, до живых – пока еще! – станций. А ведь это конец, дорогие мои. На поверхности нам жизни нет и, боюсь, больше не будет. Так называемые «диггеры» – самая у нас опасная профессия после…

– После электрика, – подсказали из темноты.

– Совершенно верно, – сказал Водяник. – После электрика.

У профессора бессонница, поэтому Иван не удивился, застав его здесь – у елки было что-то вроде клуба, куда приходили все, кому не спалось. Бывает такое – подопрет человека. И надо бы спать, а душа неспокойна. Один выпивает тайком, другой ходит к елке, песни орет и байки слушает. Впрочем, пообщаться с Водяником в любом случае стоило. Ходила шутка, что, столкнувшись с профессором по пути в туалет, можно ненароком получить среднее техническое образование.

А еще ходила шутка, что анекдот, рассказанный Водяником, вполне тянет на небольшую атомную войну. По разрушительным и необратимым последствиям.

Профессор не умел рассказывать анекдоты, хотя почему-то очень любил это делать.

– Расскажите про Саддама, Григорий Михайлович! – попросил кто-то, Иван не рассмотрел кто. Про Саддама Великого Иван слышал. Впрочем, про него все слышали.

В самом начале, когда все случилось и гермозатворы закрылись, люди впали в оцепенение. Как кролики в лучах фар. А потом кролики начали умирать – выяснилось, что отпереть гермозатворы нельзя, автоматика выставлена на определенный срок. Тридцать дней. То есть Большой П все-таки настал. Радиации на поверхности столько, что можно жарить курицу-гриль, прогуливаясь с ней под мышкой.

Вот тут людей и накрыло.

Дядя Евпат рассказывал, что прямо у них на глазах один большой начальник – он сидел в плаще и шляпе, держа в руках портфель – дорогой, из коричневой кожи, – этот большой начальник сидел-сидел молча, а потом достал из портфеля пистолет, сунул в рот и нажал спуск. Кровь, мозги – в разные стороны. А люди вокруг сидят плотно, народу много набилось, не сдвинуться. Всех вокруг забрызгало.

– И люди как начнут смеяться, – рассказывал дядя Евпат. – Я такого жуткого смеха в жизни не слышал. Представь, сидит мужик без половины башки, даже упасть ему некуда, а они ржут. Истерика, что ты хочешь. Вот такая комедия положений…

– Самое странное, – рассказывал Евпат дальше. – Я много смертей повидал, но эту запомнил почему-то. Помню, он спокойный был. Не нервничал, не дергался, только на часы смотрел. Как автомат. Посмотрит сначала на часы, потом туда, где дверь «гермы» – и дальше сидит. Я вот все думаю – чего он ждал-то?

Что это окажется учебная тревога?

– Если так, он был не единственный, – сказал Евпат. – Я тоже надеялся, что это учебная тревога.

Когда прошли тридцать дней, началась депрессия и паника. Все степени, что бывают, когда пациенту объявляют смертельный диагноз, и начинается по списку: сначала отрицание, затем поиск выхода, раздражение, гнев, дальше слезы и принятие неизбежного конца. Вручную открыли аварийный выход, отправили наверх двух добровольцев. Они не вернулись. Отправили пятерых. Один вернулся и доложил: наверху ад. Счетчики зашкаливают. И помер – лучевая. Поднесли к телу дозиметр – тот орет как резаный. И тогда началась стадия гнева, раздражения и слез.

Хаос начался.

– …хаос начался. И в этот момент на сцене появляется Саддам, – сказал Водяник. – Великим его потом прозвали, а до Катастрофы он был то ли сантехником, то ли прорабом на стройке… гонял таджиков, м-да… то ли вообще отставным армейским капитаном – история о том умалчивает. Несомненно другое: бывший капитан взял в свои руки метро – и крепко взял, не шелохнешься… Когда он приказал вновь закрыть затворы, приказ был выполнен…

Ба-даммм. Ноги подогнулись.

Иван вдруг понял, что если не пойдет к себе, то заснет прямо здесь, на голом полу.

– В «Монополию» играть будешь? – услышал Иван за тканевой стеной палатки громкий шепот. – Чур, я выбираю!

– Тихо вы, придурки. Фонарь у кого?

В большой палатке для подростков, где они ночевали все вместе, ночь явно тоже была нескучная. Им вроде положено без задних ног? Иван покачал головой. Самый здоровый и крепкий сон у меня был как раз в этом возрасте. А еще я мог двое-трое суток подряд не спать. И быть в отличной форме.

Попробуй сейчас такое. Вот, ночь только на ногах, а голова уже чугунная. Вырубает на ходу.

Иван пошел было к южному торцу станции, но вдруг услышал:

– Стоять! Пароль!

Мгновенная оторопь. Иван резко повернулся, приседая. Схватился за автомат…

– Спокойно, – сказал Пашка, улыбаясь нагло, как танк. – Свои.

Бух, сердце. Бух.

– Пашка, это уже ни в какие ворота! – Иван опустил калаш, выпрямился. От прилива адреналина болело в груди, дышать стало трудно. – Блин.

– Ну и видок у тебя, – Пашка улыбался, сидя на полу. Бочонок с пивом стоял рядом с его ногой – хороший, кстати, бочонок, примечательный. Иван присмотрелся. Белый глиняный, литров на пять-шесть. С вылинявшей наклейкой, но еще можно разобрать надпись и рисунок. «Кёльш, – прочитал Иван. – Немецкое. И где Пашка его раздобыл? Двадцать лет выдержки – для вина и то много, а для пива так вообще».

– Какой?

– Ну, такой… жениховский, – сказал Пашка. – А я тебя искал, между прочим. Целый вечер по станции мотался, спрашивал – никто тебя не видел. Сазон тоже говорит, что не видел. А ты вон где был.

Иван помолчал.

– Я на Приморскую ходил, – сказал наконец.

– Да ну? – Пашка мотнул упрямой головой. – Че, серьезно? – внимательно посмотрел на Ивана. Пауза. – Ты за подарком мотался, что ли? Во дает. Ну, не тяни, показывай. Нашел?

«Кое-что нашел, – подумал Иван. – И подарок тоже».

– Нашел-нашел. Завтра увидишь. Нечего тут.

– Сволочь! – Пашка вскочил. – Я для него… А он! – вспомнив, что сделал «он», Пашка снова помрачнел. – Да-а. Ты когда определишься, кто тебе нужен?

– Я уже определился, – сказал Иван.

– Я видел, да.

Иван дернул щекой:

– Пашка, давай без этого. Мне и так фигово… – сказал он и спохватился. – А… черт…

– Понятно, – протянул Пашка. – Эх ты. Будь я на твоем месте, я бы твою Таню на руках носил… Вот скажи: зачем тебе эта Катька? У тебя все на мази, нет, ты все рвешься испортить. Че, совсем дурак?!

– Что-то, я смотрю, тебя эта тема сильно трогает.

Пашка выпрямился.

– Да, сильно. Смотри, обменяешь ты цинк патронов на банку протухшей тушенки.

– Па-ша.

– Что Паша?! – Пашка взорвался. – Думаешь, приятно видеть, как твой лучший друг себе жизнь портит?!

– У нас с Катей ничего нет.

– Точно. Я прямо в упор видел, как у вас там ничего нет!

– Это было прощание. – Иван помедлил. – В общем, не бери в голову.

Пашка несколько мгновений рассматривал друга в упор, потом вздохнул.