– Где я?

Иван не выдержал, хмыкнул. Своевременный вопрос.

– На острове.

– Это я знаю, – сказал Уберфюрер. Губы у него были разбиты, морда опухшая. – Где конкретно я сейчас нахожусь?

Иван пожал плечами.

– На центральном острове. Вон там лестница и написано «ДОЖ». Это кто? Дежурный по жабам?

– Ага, – согласился скинхед. – Он самый. Понятно. Мы здесь и бухали.

Это многое объясняло. В том числе и кислый запах, идущий от скинхеда – такой мощный, что его даже перегаром было сложно назвать. Скорее уж «перегарище».

– Ну ты даешь, друг… – Иван присвистнул. – Я вообще думал, что ты того – помер. Что бордюрщики из тебя ремней нарезали. Или на барабан натянули. Или еще чего. А ты здесь.

– Я жесткий, как подошва ботинка, – сказал Уберфюрер. Мучительно, перекосив лицо, выпрямился, сел. Теперь его поза напомнила Ивану позу дяди Евпата, когда его прихватывала старая рана в бедре. – Эти уроды побоялись обломать зубы.

– Ну ты даешь, – повторил Иван. – А здесь ты как оказался? В Новой Венеции?

Уберфюрер открыл рот, подержал так и закрыл.

– Не помню.

В девятнадцать лет Уберфюрер понял, что нравится женщинам, и пропал из университетских будней, чтобы проснуться в вечных праздниках жизни.

Институт на Ленинском проспекте теперь представлялся ему не серым и унылым зданием, а горящим, колыхающимся горнилом страстей и наслаждений. В этом здании все пылало, искушало и совращало, кокетничало и несло угрозу (конфликты из-за внимания женщин Уберфюрер находил самыми естественными из конфликтов, существующих на земле), двигало стройными бедрами и опаляло взглядом из-под длинных, как полярная ночь, ресниц.

– Как ты здесь оказался? – спросил Иван.

– Не помню. – Уберфюрер мучительно пытался нащупать ускользающие воспоминания и натыкался каждый раз на одно и то же – на пустоту. Все, что начиналось с момента «Вперед!» и прыжка его в туннель – исчезло, в потаенном чулане памяти не было ни одной вещицы – только темнота. Амнезия, поставил сам себе диагноз Уберфюрер и на этом успокоился. Посттравматическая. Вот и ладно.

– А здесь – это где? – спросил он ради интереса. В принципе, какая разница, откуда начинать новую жизнь?

– Новая Венеция. Где-то рядом с Горьковской. А что, ты совсем ничего не помнишь?

– Помню только, что когда очнулся, отливал на гермуху.

Иван поднял брови.

– С заброски?

Старая примета – помочиться на гермодверь. На удачу.

– Похоже. Может, у меня сотрясение?

– Смотри мне в глаза, – Иван прищурился. – Ага. Нет, зрачки одного размера. Скажи: прыжок с подвыподвертом. Только быстро.

– Офигевающая прохрень, – сказал Уберфюрер быстро. – Выхухоль, нахухоль, похухоль. Синхрофазотрон. В рамках банальной эрудиции… Да нет, все в норме, брат.

– Ага, – Иван кивнул.

Посмотрел на Уберфюрера с отрешенным выражением на роже. Странный он, подумал Убер. Клево.

– Мы Восстания взяли? – Все-таки кое-что он помнит.

Иван помедлил.

– Ну как тебе сказать… взяли.

Лицо у него стало – выразительней некуда. Уберфюрер почесал затылок.

– Так где мы, брат? – спросил он.

– На Горьковской. Вернее, в перегоне от Горьковской до Невского проспекта.

– Как это? – удивился скинхед. – Тут же туннель должен быть завален!

– Да, Убер, – сказал Иван. – По башке… или что у тебя там, тебя крепко приложили, если даже этого ты не помнишь. Сам-то ты как сюда попал, по-твоему? А? Ну-ка… – Диггер вдруг насторожился, наклонился вперед. – Покажи руку!

– Чего?

– Да не эту… другую! Ногти твои где? – Иван поднял взгляд, посмотрел ему в глаза. – Да, брат.

Уберфюрер наклонил голову, посмотрел. Вздрогнул. Левая рука была недавно зажившая, с уродливыми кусками розового мяса вместо ногтей. Уцелел ноготь только на большом пальце. Дела. Уберфюрер сжал руку в кулак, разжал. От усилия вспомнить опять заболела голова.

– Кто тебя так? – спросил Иван.

– Найду, кто это сделал, – Убер сжал зубы, – яйца вырву плоскогубцами.

Медленно. Он пожал плечами. Месть – это личное. Потом сказал:

– Не помню, брат. Да это уже неважно. Верно?

Он проснулся оттого, что рядом кто-то был.

Иван осторожно открыл глаза. Ага, вот ты где. Диггер вынул нож, подаренный стариком. Взял его обратным хватом, спрятав лезвие за запястье. Одно название, что оружие. Вот раньше у него был нож как нож. Даже с небольшой тварью можно справиться. Или, например, Уберфюреровский кукри – почти топор…

Некто неизвестный, наглец такой, залез в Иванову сумку. И что-то там искал. Возможно, смысл жизни, подумал Иван с иронией. Или пожрать.

Иван мягко перетек за спину наглеца, присел на корточки.

– Эй, – тихо позвал он. – Ты кто?

«Наглец» вскинул голову, увидел Ивана. Испуг плеснулся в больших круглых глазах… и вдруг растаял. Его место заняла радость. Рот раскрылся…

– Командир!

Ну, блин. Иван выпрямил спину, встал.

– Ты что здесь делаешь? – он почти не удивился. Ну что за жизнь, плюнуть некуда, везде знакомые лица…

Перед ним сидел наследный, потомственный мент Миша Кузнецов. Только уже без «макарова» и с подбитым глазом. Иван только сейчас заметил, что одежда у того порвана, а руки в цепях.

Вот уж война раскидала, так раскидала.

– А профессор где? – спросил Иван, уже догадываясь, что так просто он теперь не отделается.

– Не знаю, – сказал Кузнецов. – Он от меня это… убежал.

Мда. Поручи дураку…

Кузнецов сопровождал Водяника по туннелю на Гостинку. Профессор не был особо этим доволен, злился, даже кричал. Но Кузнецова не прошибешь – молодой мент упорно выполнял поставленную задачу. Так и шли они с профессором, то ругаясь, то обиженно молча, почти до Гостиного Двора… и тут Проф напоследок выкинул фокус. Кузнецов только отвернулся – а Водяника и нет. Как испарился. Миша сунулся в какой-то коллектор, тот вывел в другой коллектор. А там в туннель.

Кузнецов понял, что заблудился.

А потом решил спросить дорогу у каких-то челноков…

Спросил.

Очнулся уже здесь – в цепях. Оказалось, что должен некую сумму… а расплатиться не может. Так и стал Кузнецов рабом, или как у них здесь называется?

Долговой, сказал Миша.

– Что будем делать, командир? – Кузнецов смотрел вопросительно. – Меня за побег хозяин забьет.

Если бы я знал. Да что за судьба у меня такая? Иван выпрямился.

– Командир?

Оставить тебя здесь и кукуй дальше. А я доберусь до Василеостровской, разберусь там с делами и вернусь. Вот что надо сказать.

Или – извини, придется выбираться самому. Пора взрослеть, мальчик.

Шипение динамиков.

В голове зазвучал хриплый ужасный голос Тома Вэйтса. С пятницы лабаю этот блюз…

Любимая музыка Косолапого.

– Командир? – в голосе звучало отчаяние.

Иван дернул щекой. Скулы затвердели так, словно он вложил за щеки бильярдные шары.

– Жди меня здесь, Миша, – сказал Иван. – Я скоро вернусь. Никуда не уходи.

Кузнецов радостно заморгал. Вот так у нас продвигается воспитание хомячков. Мы кормим их мечтами. Они жиреют, становятся легче воздуха и улетают за край мира. В Австралию, куда не добралась Катастрофа. Мы все живем в противогазах с розовыми стеклами.

Куда он, интересно, уйдет в своих цепях?

Иван резко повернулся на пятках и пошел вперед.

Пока он еще не знал, что будет делать. Но что-то будет – это точно. Проклятая станция.

Проклятое метро. Проклятая жизнь.

Шагая по помостам, он пересек основной причал, где выгружались садки. Гвалт и крики. Бьющиеся в сачках черные гибкие тела. Смотри ты, у них и зубы есть. Иван остановился посмотреть. Толстый горьковец в паленом на спине, цветастом, в полоску махровом халате, вытянул руки и, напрягшись как пружина, вытягивал сачок – вода выливалась из сетки, угри выгибались и раскрывали узкие пасти.

У него на глазах тощий парень, вытаскивая сачок, не удержался – пошатнулся, начал терять равновесие, сделал два шага к краю причала – раз. Лицо его помертвело. Иван даже отсюда, с десятка метров, видел его огромные круглые глаза. Иван автоматически перешел на бег. Парень уже падал, заваливался вниз…