Решительным толчком к моему уходу послужило внезапное событие: очередной политор вышел из двери квистории для сдачи, голову он держал низко опущенной, а руки — сзади, но внезапно он выкинул руки вперед, вероятно с оружием, но раньше, чем прогремел его выстрел, прозвучал другой (сработал электронный механизм), и политор упал замертво, неуклюже сползая и раз перевернувшись через плечо на ступенях квистории. В кого он хотел выстрелить? В кого-то в толпе? В себя?..

— Пап, — сказал я тихо. — Мы с Оли пойдем, ладно?

— Куда, куда это? — зашептал он, не понимая.

— Да никуда, прогуляемся, к дому, — сказал я.

— Почему? Что случилось? Что-нибудь случилось?

— Да я устал, и Оли тоже, боев-то нет, ты не волнуйся.

— Н-ну, идите, если… — Он ничего не добавил, только пожал плечами; уже уйдя с Оли, да и вообще много позже, я догадался, что папе, хотя он и был землянин, и сам никогда не воевал, и не пережил войну так, как ее пережили политоры, — ему, взрослому зрелому мужчине, акт капитуляции диких и злобствующих сил говорил гораздо больше, чем мне. Вдруг я увидел Финию.

— О! Уль Митя! — сказала она. — Уль Митя! Долгой жизни!

— Долгой жизни, Финия! — сказал я. — Финия, мы же с папой улетаем на Землю, навсегда, и дел много. А мы не могли бы сейчас с Оли попасть в клуб планирования, вдруг у вас есть ключи, а? Мы их вернем, честное слово.

— Да, да, конечно, — забормотала она. Поразительно, ключи от клуба были у нее с собой. Уже держа ключи в руках, я внезапно ощутил, что что-то с Финией творилось — что-то неладное. И, не желая перед полетом думать ни о чем плохом, я все же спросил, что с ней. На руках ее был ее малыш.

— Мой муж, а, Рук, там, внизу, — хрипло сказала она.

— С ним ничего не будет, Финия, — сказал я, почему-то убежденный в этом, а не просто для того, чтобы ее успокоить.

— Я знаю, я надеюсь, — сказала она. — Его просто… заставили. Главное, он не воевал, я знаю.

— Конечно, — сказал я. — Он ни в чем не виноват. Все будет хорошо, — говорил я, видя, как ей все же плохо и как она почти готова заплакать. Но она не заплакала, сдержалась. Только погладив ее по плечу и отойдя от трибун, я позволил себе связаться с Ир-фа и сказал ему о Финии с малышом и об а, Руке. Ир-фа не рассердился моему звонку, он сказал, что знает а, Рука, официанта, и знает, что он сразу же будет отпущен на свободу. Я еще раз извинился перед Ир-фа, и мы с Оли бегом бросились в нижний Тарнфил, лететь на машине в клуб. Мне не давала покоя мысль, что я уже все знаю про а, Рука, знаю, что он будет освобожден, а Финия — нет, и когда еще узнает. Пока мы с Оли быстро шли, у меня все время возникало желание вернуться к Финии, но именно ее гордость мешала мне: ни громко, ни шепотом я не смог бы сказать ей то, что узнал, и чего, возможно, не знали о своих близких политоры, стоящие рядом с ней.

И все-таки мне было неспокойно, и, когда я увидел быстро и низко летящего гелла, я замахал ему руками, как бы прося подлететь к нам. Он резко прервал полет, спустился на землю и тут же, поклонившись Оли, крепко обнял меня, хотя мы были незнакомы.

— Туда? — спросил я его, показывая рукой.

— Да, конечно, к квистории, опоздал вот, — сказал он.

— Очень большая просьба, — сказал я.

— Любая, — сказал гелл.

— Вы знаете Финию, жену а, Рука?

— Чемпионку, летательницу? Конечно.

— Она стоит на трибуне справа, у самого края прохода, ряду в третьем-четвертом. Шепните ей на ухо, совсем тихонечко, что я все узнал: а, Рука освободят сразу же.

— Передам, — сказал гелл. — Я слышал, вы с отцом улетаете?

— Да, — сказал я. — Очень скоро. Домой. На Землю.

— Я приду к космолету проводить вас, можно? — застенчиво спросил гелл, даже не думая о том, что вряд ли в толпе я его увижу.

— Обязательно, — сказал я. — Я буду очень рад. И папа тоже.

— Спасибо, — взлетая, сказал гелл. — Я все передам Финии.

…Мы с Оли вернулись часа через два, дома были Ир-фа, Орик, Пилли, Рольт, Сатиф и папа.

Капитуляция квистора и его окружения закончилась чуть ли не на полчаса раньше, чем все ожидали. Когда мы с Оли ушли, трижды еще повторился случай, как тот, с политором, руки которого были не связаны и он пытался стрелять. Многие политоры были освобождены на месте, в том числе и а, Рук. В какой-то момент из двери квистории появился бледный со связанными руками уль Триф, личный секретарь Горгонерра. Подойдя к комиссии, он попросил развязать ему руки, а также попросил дать ему мегафон. Ему позволили говорить, и он сказал:

— Политоры! Некоторое время назад в убежище возникли распри между военачальниками и некоторыми членами правительства квистора. Началась стрельба, в ход пошли ножи. Многие были убиты или очень тяжело ранены. — Громко он перечислил, кто именно был убит или ранен. — Политоры, должен вам сообщить, что бывший премьер Политории, квистор уль Горгонерр… в своем кабинете покончил жизнь самоубийством.

Он замолчал, наступила полная тишина. Потом вся масса политоров взорвалась страшным и долгим единым криком, и трудно понять, что это был за крик — слишком многое в нем соединилось: и ярость, и радость, и боль, и насмешка, и гнев, и гадливость, и разочарование, что он ушел от суда, и презрение, и стыд за слабость бывшего квистора, — много всего…

Мы с Оли довольно легко нашли квартирку а, Рука и вручили Финии ключи от клуба. Финия плакала, обнимая а, Рука, совершенно нас не стесняясь. А он смущался и краснел.

— Спасибо, — сказал он мне, провожая нас. — Спасибо, что вы успокоили Финию. — А сама она обняла теперь уже и меня, продолжая тихо всхлипывать, вроде бы уже по поводу того, что я и папа — улетаем на Землю.

О визите к Латору я уже и не говорю: это был какой-то смерч общей радости. Мы встретились вновь. Войне — конец. Он, Латор, почти в полной форме. А так, как Мики, именно Мики, летала, вопя, по квартире, я вообще не видел, чтобы летали: сумасшедшая какая-то акробатика!

…Что я могу сказать о том, как мы с Оли планировали — одни в огромном небе. Вряд ли я сумею описать то, что было в этот долгий час с моей маленькой душой. Ее распирало — это точно. Я ни о чем не думал — ни где я, ни что со мной. Я забылся. Забыл обо всем. О Политории, о войне, даже о Земле. И я почти потерял голову, когда мы с Оли, «разойдясь» далеко друг от друга на разных струях воздуха, вновь друг к другу возвращались или пролетали совсем рядом, касаясь друг друга руками.

Малигат умирал.

Еще неделю назад, стоя среди острых зубцов отвесной скалы над морем, он почувствовал, что ему пора уходить. Не сейчас, не в этот момент, час или день — но пора. Он ничего не знал об акте капитуляции, но что-то подсказывало ему, что пока над Политорией хотя бы немного парит дух Горгонерра, он, Малигат, уходить не должен. Потом вернулись его воины, принеся весть о победе, но он и так знал, что победа свершилась, и не это было для него сигналом к уходу. Ему нужно было ощутить именно акт капитуляции, хотя ощущение это не переходило для него в слова, ни даже в мысли.

Теперь он знал, что уходить пора.

Он объявил об этом племени, попросил вынести в центр деревни свое легкое большое деревянное ложе, накрыть его шкурами животных и положить на шкуры его оружие. Своими руками из других шкур он создал некое подобие длинной и высокой подушки, опершись на которую плечами, он полулежал теперь, окруженный воинами и женщинами своего племени и нами. Мы прилетели, радостные и веселые, ничего не зная о тяжкой церемонии. Нам сообщили об этом, и мы сникли. Друг Малигата Ир-фа, Орик, Рольт, Сатиф, Пилли и Оли и мы с папой — все были мигом смяты, перестроены, переиначены напрочь этой тяжкой вестью. До того, как Малигат сам возлег на свое ложе, видеть нам его не полагалось.

…Он лежал, высокий, стройный, худощавый и абсолютно спокойный в обычной своей одежде, без единого украшения. Как и его оружие, они лежали рядом с ним.