— Я ничего не сделал. Я ничего не сделал. Я ничего не сделал, — он продолжать вопить, как заведённый. У меня начало звенеть в ушах. Этому борову не повезло вдвойне — потому что веселье у меня сменилось дикой злостью — стоило ему только упомянуть Берц.

Я подошла и съездила ему по лысине, точнее, по пальцам, из-под которых эта самая лысина блестела, как начищенный медный котелок. Человек-мяч заверещал.

— Заткнись, — одновременно рявкнули мы.

Я не знаю, почему мы были так уверены в том, что только он имел доступ к телефону. Всему виной был злостный коктейль алкоголя и синтетической морфы. По идее сюда мог зайти любой сосед, кум или продавец из ближайшей лавчонки, и, как-нибудь исхитрившись, позвонить. Было необязательно разговаривать — могла существовать договорённость на сигнал одним прозвоном — а это заняло бы от силы десять секунд, например, пока жирный урод таскался поссать. Это и требовалось выяснить. И я даже, кажется, уже знала, как заставить его захлопнуть пасть, а потом с моей помощью хорошенько подумать и выдать что-нибудь членораздельное.

— Пасть закрой, — приказала я и добавила весомый аргумент в виде удара ребром ладони ему по горлу. Человек-мяч захлебнулся, и визг сменился хриплым бульканьем.

— Послушай, Джонсон, — начала я. И вдруг подумала, что до сих пор не знаю её имени. Или не помню.

— Ну? — нетерпеливо спросила она.

— Слушай-ка, а как тебя зовут? — поинтересовалась я.

Сначала она вытаращилась на меня так, будто у меня выросла вторая голова, или на этой единственной появились рога.

— Не боись, это не прикол, — подбодрила я. — Просто интересно.

— Ники, — неохотно сказала Джонсон. — Но потом эту самую Ники переделали в Никсу — и то лучше.

— Пожалуй, — согласилась я.

Надо же. Наверное, это была судьба — что и люди вокруг меня попадались с именами, похожими, как две капли воды. Просто в тот момент я снова вспомнила о тех, кто остался навсегда там, у этого посёлка без названия на въезде — и подумала, что и нас могут уложить, и мы больше не встанем, — а я даже не буду знать её имени… "Но ты прекрасно знаешь, что я всё равно встану и пойду. И ты встанешь и пойдёшь", — когда-то сказал мне Ник — когда вопрос встать или не встать зависел только от меня, а не от всех этих 7.62, 14.5 и прочих грёбаных цифр. Это был всего лишь вчерашний день. Я встала и пошла, а десять человек, делившие со мной хлеб, работу и крышу над головой — нет.

— Только не вздумай при всех называть меня по имени, — грозно предупредила Джонсон. — К чертям. Никаких имён.

— Не вопрос, — заверила я. — А сейчас я испробую на подследственном одну фишку. Учись: старая полицейская разводка.

— А подействует? — спросила Джонсон.

— Не прокатит — повторим, — успокоила я.

— На кой чёрт тебе это надо? — с сомнением сказала она, стоя с монтировкой в руках и кровожадно косясь на клиента.

— Потому что, Джонсон! — Чёрт подери! Я хотела достать эту гниду, кем бы он или она ни была, я хотела раскатать эту сволоту по стене — по-моему, я никогда ещё не хотела убить кого-то так сильно. Это была уже не работа, и не часть контракта за золотишко в банке нейтральной страны: этот кто-то был мой личный враг.

Психическая атака удалась, теперь мы приступали ко второму этапу.

— Джонсон, ты давно последний раз была в цирке? — начала я издалека.

— Вообще не была, — буркнула она.

— Прекрасно. Восполним пробел в твоём воспитании, — с этими словами я подошла к толстяку и схватила его за предплечье. Он снова заверещал, как заяц в капкане, но я дёрнула его за руку с такой силой, что пижама затрещала по швам. Он взбрыкнул, стол отъехал назад и завалился на бок.

— Стол поставь, — отдуваясь, крикнула я Джонсон, стараясь перекрыть визг, который переходил в ультразвук — знаете, как эти новые машинки в кабинетах у дантистов. Их вроде и не слышно, а иной раз челюсть сведёт не оттого, что ты пришлёпал сюда лечить острую боль, а потому что этот звук ввинчивается в мозги, как сверло.

Стол был на месте, и теперь я прижимала к нему чужую потную руку с такой силой, будто от этого зависела моя жизнь.

— Сейчас я покажу тебе фокус, — пыхтя, сказала я Джонсон, беря карандаш и продевая его у толстяка между пальцев — один палец сверху, один снизу, потом опять — сверху, потом опять — снизу. Ладонь с пальцами была похожа на связку сарделек. То есть, нет. На связку мокрых варёных сарделек, которые вдобавок умеют ещё и горлопанить.

— Пристегните ремни и заткните уши. Фокус называется "Аттракцион невиданной разговорчивости", — пояснила я — и со всей дури врезала кулаком по этой его мокрой руке.

Конечно, я знала, что он заорёт. Но я понятия не имела, что он ТАК заорёт. Внутри ходиков, которые мирно тикали себе на стене, звякнула пружина, гиря в виде шишки опустилась на метр ниже, с потолка посыпалась извёстка, а Джонсон тут же схватилась за уши, будто они могли в любой момент отвалиться, и потому их надо было покрепче прижать к башке.

Толстяк закончил изображать сирену — теперь он просто лежал на полу и стонал, зажмурившись и изо всех сил сжимая левую руку правой.

— Ни фига себе, — слегка ошарашено сказала Джонсон. — Это что?

— Я же сказала: аттракцион невиданной разговорчивости, — я прислушалась — недоделанный мэр на полу уже не просто стонал. Из него в перерывах между стонами, слезами и иканием выскакивали какие-то слова.

— Может, поделишься богатым опытом допросов, а, Ковальчик? Ну, и откуда ты это знаешь? — озадаченно спросила Джонсон. — Гляди-ка, никак сработало?

— Оттуда, — я посмотрела на свою левую руку и сжала пальцы в кулак.

Я знала это оттуда же — только тогда я валялась на грязном полу, пытаясь увернуться от двух дюжих полицейских, которые задались целью во что бы то ни стало как следует познакомить меня со своими ботинками. Ботинки были тяжёлые. Орала я громко — но в основном для показухи. Когда дело касается путёвки в жизнь сроком на несколько лет, да ещё в санаторий где-нибудь поблизости от самой жопы земного шара, кто угодно сдуркует так, что и бывалый вояка от жалости пустит слезу.

Прослезилась бы даже могильная плита, сделанная из гранита. Только не эти козлы.

Вся канитель началась с похорон моего клиента, на которые я притащилась чмокнуть его в напудренный лобик и помахать на прощание ручкой.

— Только идиот попрётся провожать в дальнюю дорогу чела, которого он же и спровадил на тот свет, — невзначай сказал Ник. Я скромно промолчала, а потом отправилась на кладбище: если у кого-то имелись подозрения, после мероприятия этот кто-то мог идти курить в сторонке.

Гомонили скорбящие, где-то недалеко шумела автострада, как вдруг из этой самой сторонки ко мне подвалил некто, сунул в нос полицейский значок и настойчиво попросил незамедлительно составить ему компанию в специально отведённом для этого месте. Так я оказалась здесь — и через пять минут из меня уже принялись вытрясать душу.

— Поднимайся, ты. Как тебя? Слышь, нет? — наконец, сказал полицейский Номер Раз, утирая со лба трудовой пот.

Я с трудом встала на колени, собираясь сжать зубы и подняться. Единственное, чего мне сейчас хотелось — это отловить Ника и запихнуть в свою шкуру, на которой, по ходу пьесы, в данный момент проводили эксперимент по выживанию.

— Мордой к стене, ну! — кто-то из них отвесил мне смачный пинок. Я по инерции влетела в стену, покрашенную до середины в зелёный цвет — то ли так было положено, то ли кто-то зажал половину краски. У стены оставалось только одно преимущество, чему весьма порадовались мои синяки: она была холодная, как кусок льда. Я скосила глаза и огляделась: стол — одна штука, стул — две штуки, сейф около стены и решётка, которая когда-то была белой, а теперь наполовину облезла, точно краску с неё специально соскабливали ножом.

Только я прижалась к стене всем телом, да что там — всей душой, с меня чуть не с мясом содрали браслеты и развернули мордой к народу.