За окном пошёл дождь, а мы до прихода грузовиков подбивали клинья, каждый своё.

Хелена Ярошевич, тёзка Берц, сидела на койке в одном ботинке, держа в руках другой, и смотрела на него с такой ненавистью, будто он был повинен в супружеской измене.

— Ярошевич, ты лучше того… может, зажигалочкой, а? — я просто излучала невинность.

— Вот с-с-сука, — с отвращением сказала Ярошевич ботинку.

Ботинок не реагировал никак. А казалось, что он просто обязан хотя бы сконфузиться. Как минимум половина роты притихла в ожидании.

— Ну, так как? — в моём голосе было столько желания помочь ближнему, что даже камень на дороге, и тот бы пустил слезу от умиления.

— Чего делать-то? Зажигалочкой? — озадачилась она.

— Или у меня тут где-то спички были, — я сделала вид, что вспомнила про спички.

— Да чего? — допытывалась она. — Заплавить чем-нибудь попробовать?

На койке рядом лежали надыбанные где-то по этому случаю шило и дратва. Откуда-то уже запахло оружейным маслом: кто-то не поленился и ещё разок чистил оружие. Рядом раздавалось шуршание и приглушённая ругань.

— Туфельку твою бальную поджечь. Взглядом, — наконец, сказала я, едва удержавшись, чтоб не заржать раньше времени. — Ведь дохлый номер, не загорится. Ты же не эк-стра-сенс.

Она поглядела на меня так, что у меня тут же возникло стойкое ощущение, что сейчас она возьмёт да и засветит мне этим ботинком в глаз. Тогда многострадальным станет не только ботинок, но и я к ботинку в придачу.

— Она — этот самый… — рядом Рыжая Джонсон, отдуваясь, пыталась засунуть в битком набитый вещмешок ещё какую-то жратву.

— Сейчас как в лобешник дам — тогда увидим, кто там "этот самый", — хмуро пригрозила Ярошевич. — Борзометр не на зашкале?

— …эк-стра-секс — мастер-класс в любое удобное для вас время, — закончила Джонсон и заранее пригнулась.

Ярошевич кинула в неё ботинком, но промахнулась, и в ответ получила по голове пакетом с чипсами, которые явно пришлось бы распихивать по карманам, если Джонсон до такой степени не хотела с ними расставаться.

У меня появилось стойкое желание сначала приволочь её на весы — если бы они имелись где-нибудь поблизости, — потому что я предполагала, что шкалы просто не хватит, а потом надавать по шее и вытряхнуть всё, чем она уже наверняка успела загрузиться. Да, никто не сомневался, что командировочка образовалась явно не на сутки, а минимум на двое, а то и больше. Но при таком раскладе лишними уж точно не были бы несколько запасных обойм, а не еда: — акция была массовая, и никто не ручался, что по наши души тоже не найдутся пылающие праведным гневом народные мстители.

Да, чёрт дери, мы шутили — мы всегда шутили, потому что давно наплевали и на свою жизнь в том числе. Можно сказать, что мы наплевали на жизнь, как на таковую, в целом.

Вот, блин, странное было дело! И власть вроде как находилась в наших руках, и государство гордо именовалось Империей, и с оппозицией вроде бы даже существовал какой-то негласный договор, который, тем не менее, регулярно нарушался и разнообразил жизнь непродолжительными всполохами боёв. Даже Старый город был просто образцом патриархального уклада, только в миниатюре — а нет-нет да и появлялись вот такие легковушки, гружёные тротилом, и взлетали в воздух наши машины, подрываясь на фугасах. И почему-то нас тоже не спешили пинками гнать по домам, зато гнали укладывать в штабеля свеженьких покойничков. И на наши счета продолжали капать денежки — потому что хитрожопые дядечки, где-то там, далеко, никак не могли договориться, как поделить самое вкусное.

Ну, да мне было не до этого. Давали обед — я обедала, по сигналу "отбой" — тут же залипала, как сурок. Таким, как я, легко — особенно, если не думать и не задавать вопросов.

Только я хотела взять и сунуть Джонсон хотя бы пару обойм калибра 7.62, как зачем-то посмотрела в окно. Попрощаться, может, хотела с этой дыркой в стене, которая принесла мне такую кучу странных впечатлений — даже не знаю. И вдруг увидела докторшу. Она стояла под дождём, такая маленькая в этом своём халате, и совсем не пухлая — и с чего это мне когда-то показалось, что она пухленькая? Стояла напротив дырки и смотрела прямиком на наши окна. Меня аж в дрожь бросило, так мне стало почему-то жалко её. Ведь я не сказала ей, что ладно, дескать, забей, родная, всё ништяк — и даже не успела улыбнуться, когда раздался сигнал тревоги. Это была не я, вот честно, чем угодно клянусь: это был уже рефлекс…

Я кубарем скатилась по лестнице, словно в здании начался пожар, и выскочила на улицу. Она стояла под дождем, и волосы прилипли к её щекам, да и всё лицо было такое, словно она ревела.

— Я… это самое… ухожу, — я так бежала, что запыхалась; слова выскакивали из меня какими-то кусками, и я чуть не прикусила себе язык. — Ненадолго… это самое… наверное…

— Я знаю, — сказала она.

Понятия не имею, откуда она узнала — видать, эта акция вовсе не была такой уж тайной за семью печатями. Противник описался бы от радости, если б узнал, что у нас творится такой бардак.

— Вы не могли бы… не отказать мне в одной просьбе? — сказала она.

— Какой просьбе? — удивилась я.

Тогда она сняла с себя тонкую золотую цепочку с какой-то крошечной фиговинкой. Я удивилась, как это она так быстро смогла расстегнуть замочек — лично я бы с этой штукой ковырялась минут пять, не меньше.

— Наклоните голову, — велела докторша. Таким голосом, точно командовала "откройте рот и скажите "аааа".

— Это зачем ещё? — я открыла рот, но сказала другое.

— Это на всякий случай, — сказала она. — Мало ли.

— Мало ли что? — возмутилась я.

— Ну… мало ли, — сказала она. — Мне не хочется потерять такого собеседника. Пусть даже наполовину только в письмах. Что-то типа талисмана.

— Я в колдовство не верю, — я упёрлась, как баран. Цепочка была золотая. А у меня было гораздо больше денег, чем у неё, я могла спорить на что угодно.

— И не верьте, — она удержала меня, когда я хотела было отстранить её руку, и я снова почувствовала, какие у неё мягкие пальцы. И одновременно сильные, словно докторша занималась армреслингом или чем-то таким. Спорим, она могла собрать автомат и без проблем засунуть туда самую тугую пружину? Докторша надела на меня цепочку, которая так и осталась болтаться поверх камуфляжа.

— И не буду, — из упрямства повторила я.

— Вернётесь — тогда и отдадите. Цепочку. Раз для вас это так важно, — заверила она меня. — Если захотите, конечно.

Я нащупала подвеску и осторожно засунула всё это дело под майку. У меня было ощущение, что я запросто сделаю одно неосторожное движение — и цепочка с тихим звоном порвётся, такая она была тонкая в моих пальцах, огрубевших, как у прачки, после того, как та целую зиму стирала в реке бельё.

Цепочка ещё хранила тепло её тела. И, наверное, сердца — несмотря на то, что она всё-таки считала, что я дерьмо. "Ну и ладно", — подумала я и ещё раз потрогала через майку то, что теперь висело у меня на шее.

Дождь капал и с неба, и с крыши — мы стояли прямо возле стены, чтоб не маячить на всеобщем обозрении. Но мне почему-то было уже всё равно. Наверное, потому, что я вернулась и сказала ей… хотя нет, именно этого-то самого, чего хотела, я ей и не сказала. Хорошо, тогда потому, что я сказала ей хоть что-то — и потому, что у меня под камуфляжем болталась эта крошечная загогулинка, которую я, наверное, могла согнуть в одну секунду…

— А, вот ещё. Чуть не забыла, — она достала из карманов два свёртка и отдала мне. Свёртки были горячие, и от них за версту пахло пирогами.

Не успела я и слова сказать, как она повернулась и пошла в сторону госпиталя. А я стояла, прижимая к себе тёплые пакетики, и думала: каким макаром она узнала, что мне давно хотелось домашней стряпни? И как получилось так, что пироги горячие, будто их только что достали из духовки? Я мысленно задавала этот вопрос: "Откуда вы узнали?" — а в ответ будто бы слышала: "Догадалась!" и её тихий смех, которого на самом деле не было…