А поздняя русская осень, да впрочем, как и ранняя, чаще всего явление хмурое, само по себе унылое, с мокрым дождем, холодным ветром и отвратительным настроением. Круглые сутки низко висящие над головой тяжелые свинцовые тучи и давящий на тебя атмосферный столб совсем уж не способствуют положительному заряду эмоций, и, соответственно, мысли твои в эту пору далеки от того, чтобы их можно было бы назвать веселыми и беззаботными. И как ты ни старайся, но такова уж ментально-климатическая действительность умеренно-континентальной среднерусской полосы.

А как порой нелогично, смешно и неестественно смотрятся в наших широтах некоторые модели дорогих иномарок. (Думаем, вы помните начало нашей истории). Вот, к примеру, в знакомом нам по предыдущим описаниям Брюсовом переулке недалеко от той самой церкви, где Остроголов повстречался со старушкой, припарковался серебристый кабриолет BMW Z-8. Но невзирая на утраченный напрочь в крепких объятиях московской осенней слякоти свой первозданный цвет, нам все же нетрудно будет догадаться, кому принадлежал автомобиль и кто именно в данный момент в нем находился. Однако некоторое удивление, разве что, мог бы вызвать тот факт, что рядом с баронессой в машине сидела Евгения Андреевна, с надеждой всматриваясь то в переулок, то бросая взгляд на площадь перед церковью.

– Женька, знаешь, по-моему, мы с тобой занимаемся ерундой. Битый час здесь торчим. Она, мне кажется, не появится. Поверь, я бы почувствовала.

– Сейчас вся твоя интуиция, – улыбнулась Женя, взяв за руку баронессу, – работает только на одно. И ни на что другое. И хорошо! Так и должно быть… Нет-нет, не зря сидим. Я вот тоже очень хорошо чувствую: мы обязательно ее сегодня увидим.

– А я почему-то боюсь с ней встречаться, – закрыв глаза, тихо произнесла баронесса.

– Не говори глупости. Увидишь ее, и страх пройдет. Уверяю тебя: там только добро. Я это еще тогда поняла… Вон она! Я же говорила! Пойдем, – открыв дверь, Женя выскочила из машины и бросилась навстречу идущей по переулку старушке.

– Анастасия Николаевна, здравствуйте! – чуть ли не кричала Женя на весь переулок. – Вы меня помните? Я та, которой вы тогда передали пакет!..

– Да помню я все, девочка моя, помню, – вытирая морщинистой ладонью слезящиеся глаза и добродушно улыбаясь, спокойным тихим голосом ответила старушка. – Только зачем так кричать? Я пока еще слышу… Ой, не люблю жаловаться, но что-то сегодня совсем плохо себя чувствую, не хотелось выходить. А потом думаю: ну как же, она ведь меня ждет. Вот и поплелась потихоньку, а зонтик все же забыла.

– Как? Вы это прямо вот так почувствовали?

– Думаешь, чудо? – Анастасия Николаевна засмеялась. – Чудо скорее в том, что ты, видя меня тогда в первый раз, точно назвала мое имя. Да и отчество, по-моему. Но еще большее чудо, что с тех пор не забыла. А нынешнему поколению это свойственно: забывать. Только это не их вина. Это их беда. Чтобы помнить, нужно для начала хотя бы что-то знать. А что они, бедные, знают? Зачем дьяволу тратиться на ракеты? Он же скаредный. Дешевле отнять духовность. А начинать всегда проще с молодых.

Не без помощи Жени Анастасия Николаевна опустилась на свой неизменный хрупкий раскладной стульчик:

– Не могу долго стоять. Чувствую: в ногах правды нет. С каждым днем все тяжелее, да видно, Господу зачем-то нужна пока здесь. Вот видишь, и тебе понадобилась.

– Анастасия Николаевна…

– Не нужно, девочка, – она как-то смешно махнула рукой, не дав Жене закончить фразу, – не жалей меня. Я счастливая. Вот хочу, чтобы и ты была счастливой. Только для этого ты должна быть с ним. И если любишь, то не имела права идти на поводу у этого ребенка. Тем более, что там не просто детские капризы. Все куда серьезнее.

– Но откуда она взялась? – от волнения Женя невольно снова перешла на крик. – Кто она? Скажите, Анастасия Николаевна, что мне делать?

– Прежде успокойся. Я не гадалка, не хиромант и не ясновидящая. Я просто считаю, что любовь и добро – понятие единое, а без веры человека не бывает. Тогда это пластилин. И кто бы ни был этот ребенок, он не должен быть помехой твоей любви. А за любовь, конечно, если она истинная, нужно бороться до конца. Но помни: мир – это одно целое, связанное мириадами невидимых нитей, и только от тебя самой – и ни от кого другого – будет зависеть его прочность и целостность. А теперь помоги мне, пожалуйста, подняться.

Анастасия Николаевна не без труда поднялась, привычно повесив на руку легкий брезентовый стульчик, верный спутник всех ее уличных прогулок:

– Ты, девочка моя, теперь иди. Посиди в машине. И только, пожалуйста, не благодари меня на прощание. Не надо. Я ничего не сделала. А вот подруге своей, будь так добра, скажи, что с места не сдвинусь, пока она ко мне не выйдет.

– Как?!. Конечно, Анастасия Николаевна… – едва смогла произнести Женя. – Да, конечно… Я так и скажу… Да…

Словно лунатик, Евгения Андреевна все же доплыла до кабриолета, и через некоторое время в переулке появилась баронесса, не совсем уверенной походкой направившись к стоявшей поодаль старушке.

Они долго стояли, глядя друг другу в глаза, и молчали. Но во всей этой сцене молчания, если посмотреть со стороны, чувствовалась какая-то несуразность, абсурдность в происходящем, вызывающая улыбку нелепость и так далее и тому подобное… Даже если представить гипотетически, теоретически – да как хотите назовите, – что столетняя старушка повстречала, к примеру, свою внучку и та, мерзавка, ни разу не доставила бабушке беспутной жизнью своей ни одной минуты радости, то все равно тогда бы обиженная старушка смотрела бы на внучку совсем иными глазами, но уж не так, как сейчас смотрела Анастасия Николаевна на баронессу, которая была уже, кстати сказать, на девятом месяце беременности.

– Княгиня, – держа руки на животе, почти прошептала гражданка Зямкина, – а я ведь знала, что это именно вы. Я была в этом уверена и не ошиблась. Еще вчера почувствовала.

– Что ж, а мне в свою очередь, баронесса Изольда фон Рейзен, отрадно видеть лицо, на котором остановилось время. Уверена: у вас и мысли не возникло, что я вам позавидовала. Может, это и неправильно, но никогда подобным не грешила, – во фразе, произнесенной Анастасией Николаевной, слышались интонации, звучавшие еще тогда, в веке девятнадцатом. Том самом, что являлся свидетелем постройки торговых купеческих рядов в ничем не примечательном городке во Владимирской губернии под очень поэтичным, но очень непонятным современникам названием Киржач.

– Все очень скоро закончится, княгиня, – по-доброму и немного грустно улыбнулась баронесса, – посмотрите на мой живот.

– Да, вижу. Честно вам признаюсь: была удивлена, но несказанно рада вашему выбору. И поверьте, баронесса, оставшиеся дни, что мне дарованы, я неустанно буду молить Господа, дабы простил вас за мою семью, казненную в восемнадцатом и за мужа, расстрелянного в тридцать седьмом. Лично я вас уже давно простила. Восемь месяцев назад.

Баронесса не ответила. Она молчала, глядя на мокрый асфальт Брюсова переулка. Затем, подняв голову, еле слышно сказала:

– Спасибо вам за это, княгиня, но только мне уже осталось совсем чуть-чуть.

– Ничего. Там, думаю, – Анастасия Николаевна едва заметно улыбнулась, – для обретения души мои молитвы могут пригодиться. Если, конечно, завтра не призовут. На все воля Божья. Но не сатаны, нет. Здесь он слабоват передо мной.

Сказав это, с трудом передвигая ноги, княгиня направилась, вероятно, к дому, но, пройдя несколько шагов, остановилась и, обернувшись к баронессе, произнесла:

– Изольда, знаю одно: ребенок, который у тебя родится, не должен быть рядом с той девочкой, которую он спас. Слышишь? Подумай об этом. И прощай. Больше не свидимся. Бог нам всем судья.

Елена Ивановна долго смотрела вслед княгине, медленно удалявшейся по переулку, тихо сказав, наконец:

– Спасибо тебе, Анастасия, да только от меня, боюсь, уже ничего не зависит. И ты это знаешь не хуже меня. Прости меня, княгиня. За все прости.