Там, где вальяжно, закинув ногу на ногу и раскинув руки по спинке дивана, сидел Петрович, горело всего одно бра матового света, но этого было достаточно, чтобы отчетливо разглядеть неожиданного гостя. Он был одет в монашескую рясу, на лице густая окладистая борода, а волосы на затылке убраны в хвостик.

Не стоит подробно описывать, как поначалу, приняв черное за белое (в чем, кстати сказать, он еще недавно обвинил Ларису), Пал Палыч вскочил со своего кресла, дабы броситься в объятия Сергея, но затем, поняв, кого он видит перед собой, рухнул обратно.

– Я прекрасно понимаю, – продолжал Петрович, – что незваный гость хуже печенега… Пардон, татарина, но слишком серьезные обстоятельства заставили меня вот так, без звонка, без приглашения заявиться к вам в кабинет, многоуважаемый Пал Палыч. Слишком уж много поставлено на кон, дорогой вы мой. Камушки-то разбросали, а теперь вот надобно, как говорится, их пособирать. Очень сожалею, да только жизнь такая серьезная штука, что буквально за каждую мелочь рано или поздно приходится нести ответственность. И ничего ты с этим не поделаешь. «Петелька – крючочек» – как в свое время любил говаривать Константин Сергеевич. Его-то вы, надеюсь, помните?

– Помню, – смог из себя выдавить Пал Палыч. – Слышал, во всяком случае. Целую систему создал, но, говорят, артист был никудышный. Подобно вам сейчас, «Петра творенье». В этой рясе вы напоминаете мне коверного с плохими манерами. Как вижу, Петрович, креста-то на вас нету. Что, слабо?

Сие изречение Пал Палыча никоим образом не смутило врачевателя.

– Слабо. И не отрицаю. Паче того, признаюсь: не всесилен. Чего не дано – того и не будет дадено. Но что дадено, то, извините, все при мне, – Петрович сделал небольшую паузу, изображая задумчивость.

– А с чего это я, собственно, так заскромничал? – задал он вопрос непосредственно себе.

Достав из-под дивана словно заранее заготовленный большой серебряный крест, спокойно надел его себе на шею.

– Как видите, Пал Палыч, нет предела совершенству. Главное – не стоять на месте. А на Константин Сергеича вы зря так несправедливо наехали. С гениями вообще надо поаккуратней.

На лице Петровича читалась обида.

– Очень уж печально, что не рады вы мне, Пал Палыч. А, помню, в гости приглашали.

– Вы тогда казались интересней.

– Ужель я так разочаровал вас? И двух суток не прошло! А вы, наверное, за Ларису Дмитриевну на меня в обиде пребываете. Что ж, каюсь, не безгрешен. Но, впрочем, как на это посмотреть? Мне так казалось: вы должны быть благодарны, что я помог вам наконец-то разрубить этот гордиев узел. Теперь внутренне вы совершенно свободный человек. «Уходя – уходи», – говорили прежде. Что вы с успехом и сделали. Да еще под такую лихую песенку. Простите, конечно, Пал Палыч, не мое дело говорить это взрослому, сформировавшемуся человеку, но вам бы тоже не мешало изредка взглянуть на себя со стороны. Если так рассуждать, то Лариса Дмитриевна агнец Божий в сравнении с вами – монстром. Она – просто искренне чувствующая женщина. Да, с чрезмерно подвижной психикой. Но вы-то, дорогой мой! Что же с вами-то могло произойти такое, что лицо своего, как я понимаю, любимого друга вы умудрились вспомнить только через сутки! Гордыня помешала? Замучило тщеславие? Или, может, временная амнезия злым недугом парализовала вашу память? Это же вам не название овоща запамятовать. Я про пастернак… Это совсем иное, не находите?

Приклеенный к своему креслу, Пал Палыч молчал, не отрываясь глядя на врачевателя.

– Не знаю, Пал Палыч, – Петрович вытянул ноги вперед, переложив с одной на другую. – С точки зрения логики, ничего, кроме искренней благодарности, вы ко мне испытывать не можете. Просто, я бы сказал, не имеете морального права. Посудите сами, с момента, как мы встретились, какие невероятные изменения стали происходить в вашем сознании. Диву даешься! Куда ни глянь – сплошные благородные поступки. Голова идет кругом! Не успеваешь уследить за вами. Старушку в больнице пожалел и тут же, не задумываясь, отвалил доктору триста тысяч баксов. А тот, не будь дураком, побегал вокруг карточки, помучился, да и поскакал наутро козликом покупать себе новый джип из салона. И новую квартиру, кстати.

– Надеюсь, про старушку не забыл? – еле слышно спросил Пал Палыч.

– А зачем старушке лекарства? Они ей уже не понадобятся.

Остроголов поднялся с кресла и, обойдя свой рабочий стол, подошел к тому месту, где после Ларисы остались рюмка и бутылка с коньяком. Он не торопясь налил в рюмку коньяк и, глядя перед собой, спокойно произнес: «Царствие тебе небесное». Затем, опустошив рюмку, повернулся к Петровичу.

– Уверен, что она сейчас не в вашем департаменте.

– Вам, Пал Палыч, лгать – язык не поворачивается. Радуйтесь. Не нашего поля ягодка.

Пал Палыч улыбнулся.

– А чему, интересно знать, мы так благодушно улыбаемся? – не меняя позы, проговорил врачеватель. – С вашим-то вселенским воровским беспределом думаете, что откупились? Благополучно разрешившаяся смерть старушки стоит триста тысяч долларов? Нет, батенька, это далеко не так. Ходите вы, сытые, бьете поклоны на Рождество да на Пасху, а, по сути, к Богу относитесь, как к своему «пацану» из «бригады». Если, конечно, Господь при этом не выпендривается. С ним же можно в любой момент договориться. По ситуации, так сказать. Были бы бабки. Но они-то у нас, как известно, в избытке. Нам-то что одна карточка, что их десять… Не так ли? Ну а тогда какие проблемы? Да никаких! Жируем себе и думаем, что человек сугубо биологическая субстанция. Что после окончательного отмирания клеток мозга ни за что в дальнейшем отвечать не придется.

Пал Палыч не успел заметить, как доносившийся из дальнего угла кабинета голос врачевателя перекочевал в пределы отчетливой слышимости. Он поднял голову и увидел перед собой политика Линькова. Того самого Данилыча, пробор которого закрывал половину его выстраданной годами лысины.

Опять же описывать удивление на лице Остроголова от увиденного было бы, по меньшей мере, нелогично. После всего пережитого за эти три дня ничего, кроме усталой улыбки, это непонятное для многих событие вызвать у Пал Палыча не могло. Он отнесся к метаморфозе врачевателя так, словно за окном снова громыхнуло.

– Ради вас стараюсь, – произнес Петрович со слезами в голосе, – дабы не тревожить вашу чувствительную память. Раз уж вам так дорог образ Филарета, то, испытывая к вам искреннее уважение, решил выбрать что-нибудь попроще для вашего восприятия. Так, надеюсь, лучше?

– Петрович, – сквозь зубы процедил Пал Палыч, – говорите прямо: на кой черт материализовались, «сердечный»? Конкретно – что от меня надо?

– Вот! Мы, русские, все таковы! Любим быструю езду. Результат нам подавай. И немедленно. А процесс? А запрягать кто будет? Идея в том, что долго запрягаем. А вам бы только с ветерком. Хватит с нас кабриолетов, дорогуша.

– Мой «дорогуша» будет с тебя ростом. Ясно? Давайте-ка мы так договоримся: впредь, Петрович, без амикошонства.

– Замечательно! – с нескрываемой радостью согласился Петрович. При этом, как бы невзначай, сопоставив рост Линькова с «дорогушей», не без удивления покачал головой. – Согласен. Перейдем на сугубо официальный тон. В этом тоже есть своя прелесть. Тогда уж для начала: как наше драгоценное здоровье? Не беспокоит?

– Пусть это будет исключительно моей личной проблемой, а мы с вами этой темы касаться более не будем, но за диагноз – еще раз спасибо.

– Принимаю вашу благодарность как должное, ибо заслужил! Сделал ему, понимаешь ли, такое доброе дело – поставил правильный диагноз, а он отказывает нам в финансировании нашей динамично развивающейся партии. Совесть бы поимел, монополист!

После этих слов слезы в три ручья брызнули из глаз Данилыча. С каменным лицом Пал Палыч смотрел на рыдающего в голос Линькова-Петровича и медленно соображал: что для него лучше – сойти с ума или расхохотаться. После некоторых раздумий он выбрал все-таки второе.

Так какое-то время они и просидели друг против друга: один – смеясь, другой – рыдая. Только смех Пал Палыча с большой натяжкой можно было назвать веселым. Скорее, это являлось некой серединой между нервным срывом и ясным пониманием, что с тобою происходит, когда ты в состоянии смеяться над самим собой. Поверьте, такое бывает и стилистика здесь ни при чем.