В пользу Борзеевича Манька пожертвовала пуховый свитер, связанным скорее от безделья. Всю следующую ночь его отпаивали живой водой и кипятком с малиной и медом. Больного пришлось усиленно накормить. Запасы таяли, на такие издержки никто не рассчитывал. Когда Дьявол попробовал обратить на сей факт внимание, она лишь махнула рукой. Манька не понимала, как Борзеевич согласился пойти с нею. Мог не ходить, ведь не просила — это была ее дорога, жил бы себе в избе. Она пошарила в рюкзаке, вынимая запасные штаны и подкладывая их под голову Борзеевича, поближе к костру, набросав толстым слоем хвойных веток — ей привычно, а Борзеевичу еще привыкать и привыкать!

Придвинулась сама.

Мысли были невеселые, гора казалась огромной, она уже жалела, что выбрала горы, а не дорогу в обход, чувствуя себя виноватой.

На четвертый день попали в снежную бурю. Маньке пришлось окончательно поверить, что лето осталось позади. Обмороженные пальцы ног и щеки внезапно напомнили ей, что зима бывает безжалостной к любому беспечному путнику, который не позаботился обеспечить своему телу теплый очаг и добрые зимние запасы. Борзеевич взвыл, с тоской пытаясь рассмотреть сквозь порывы обжигающего холодом ветра и мелкой снежной крупы зеленый островок, с которого все еще доносился пряный запах буйно цветущих трав и тепло.

Один Дьявол светился от счастья, с какой-то задумчивостью всматриваясь в даль, будто видел там за горой что-то такое, о чем знал только он.

— Заметаю следы, заметаю, и снежинками где-то там таю, или в пропасть лечу, обрываясь, здесь стихия моя, и все это я… — напевал он и заботливо спрашивал у шатающихся Маньки и Борзеевича, у которых зуб на зуб не попадал, то поправляя им капюшон, то вытаскивая из сугроба: — Укачало?!

Оба несчастных путника ежились, устремляя тоскливый взгляд в ту же сторону. Вздыхали. В глазах их промелькивал ужас. Молча кивали и шли вперед, все реже и реже оглядываясь назад. Здесь уже лежал снег в полном смысле этого слова. С каждым часом подъемы становились опаснее. Думать о благодатной земле времени не оставалось, каждую минуту кто-нибудь из них мог сорваться со скал, или вызвать на себя обвал. Не хватало сил вытянуть друг друга из очередной образовавшейся снежной расщелины. Редкие моменты, когда оказывались на пологом месте, были как награда.

И еще этот Голлем, прикрутил себя… Перед дорогой она попросила Дьявола и Борзеевича еще раз посмотреть на глиняного человека. Но Дьявол лишь посмеялся: «Это горбик вампира, который вопит: Я бог! Я Бог! Чего на него смотреть?!» Манька начала подумывать, что могилу себе заказала именно его головой. И если уж нацелился, то не успокоится, пока не убьет. И ладно бы ее, а то ведь и Борзеевича…

— Манька, перестань думать о Голлеме, он ничем не лучше и не хуже камня… — наконец, не выдержал Дьявол, заметив ее расширенные от ужаса глаза, когда Борзеевич потерял равновесие и кубарем покатился вниз. — Представь, что вампиры приказывают тебе убить себя, а Голлем приказывает закрыть голос и ни в коем случае не причинять себе вред. Голлем закроет голос. Будешь болеть, но не умрешь. Обычное одностороннее кодирование. Тетка Валентина, больше-то некому, не дура была. Не от любви прокричала, от обиды, из зависти, от горя… Рассмотрела ее, вот и развернулся. Не такая уж она Благодетельница. Мои дружки видят не имидж, а землю. И прокричал нам: я сильно вас ненавижу… Хотела весточку послать, ну так и посылала бы на бумаге… Если думаешь не о том, быстрее убьешь и убьешься! — рассердился он. — Почему веревка оказалась не закрепленной? Это не прогулка даже еще, нулевой уровень сложности, а вы уже облажались! И ты, и Борзеевич! — вынес он свой вердикт.

— Я не успела… — попыталась оправдаться Манька, но сообразила, что лучше молчать.

Успела бы, если бы думала о веревке.