— Не знаю… Не думаю… — всхлипнула Манька, размазывая слезы. — Просто зря мы, наверное, остались так надолго, сразу надо было дальше идти… А теперь что?! И вампиры о нас знают, и оборотни силу вернули… Прости! — она погладила бревно избы, наклонившись и потеревшись об него головой. Но слезы снова хлынули из глаз, и Манька сползла по стене на колени. — Я понимаю… Я… Я не хочу никому… Но я… Там три пары было, а теперь две, и все равно больше! За что?! Разбойники меня… И кузнец этот… И тут…

Манька закрыла лицо руками, сотрясаясь всем телом, заглушая желание высказать свою боль. И сразу же услышала, как горестно застонали половицы, будто оправдываясь. Всхлипнул Борзеевич, приложив носовой платок к уголкам глаз. Расставание получалось мрачноватым.

— Хватит сырость разводить! — осадил всех Дьявол. — По больному мы что ли уходим? Веру надо иметь, а ты, Маня, уже схоронила всех! Посмотрим, разберемся, кто не виноват, ему переживать не надо, а кто виноват, десять раз пожалеет, что связал себя железом!

— Он не себя связал, он меня связал! — Манька продолжала рыдать, но уже тихо, утопив свое горе в слезах.

— Маня, подумай, все кто не виноват, думают: это ж какая сволочь между нами ходит! А кто виноват, думает: а вдруг на меня подумают, вдруг улику найдут, а вдруг… И глухо бьется у него сердце, отмеряя начало позора, — Дьявол одной рукой взвесил котомку, второй посохи. — Ну, не так много, я бы положил больше, за то что про болезнь забыла. Знаешь ведь, дорога назад всегда открыта. Не займет недели. Правда, домишко твой накрылся, но разве недостаточно сучьев на деревьях, чтобы набросить на них веревку или попробовать вырыть землянку и укрепить ее стены? Да вот, зачем далеко ходить… — он кивнул на моток веревки, которую приготовили с собой.

Манька вспомнила о родной деревне и на полбеды как-то сразу полегчало. Посомневалась еще немного, прикидывая, на сколько затянется ее путешествие, складывая в уме живую воду, неугасимое поленье дерево, не особое рвение встретить Благодетелей, вычтя загубленную скатерть-самобранку — и еще полбеды осталось в прошлом.

Она утерла слезы рушником, обулась в железо.

Из прочего добра взяли пару ветвей неугасимого поленьего дерева, живую воду, крест крестов, с которым не расставалась, пару осиновых кольев, лук, часть Дьявольских стрел и странный Дьявольский кинжал с рунами. Изба настояла на рушнике, которым Манька вытирала слезы. Пироги съели тут же, а в рушник завернули железные караваи, как делала изба, когда пекла хлеб. В рушнике хлеб долго не черствел, сохраняя тепло и оставаясь свежим. Борзеевич позаботился о прочем скарбе, выбирая его из добра оборотней. Но много взять не получилось, шли налегке. Маньке, загруженной железом, достались котелки, топорик, обычный нож, теплые вещи и предметы личной гигиены. На этот раз она была умнее, искромсав норковую шубу Бабы Яги. Из шубы получился замечательный полушубок с капюшоном, завязанный снизу на резинку, почти как козлиный полушубок Борзеевича. Подола хватило на теплые гетры. Борзеевич отобрал сухофрукты, сушеные молотые грибы и крупу, немного масла, веревки, крюки, запасные лапотки, вытащил из запасника теплые штаны, найденные в палатке оборотней, обрезал их по длине, примерил, подвязавшись веревкой, и остался удовлетворенным.

Против спальных мешков и палатки воспротивился Дьявол.

— А если оборотни? Вы пока из мешка выбираетесь, выбираться будет некому. А палатка… это кто ж потащит ее на себе? Не спорю, в горах голодно, но не холоднее, чем в студеную зимнюю пору. Вы и так вырядились с непозволительной роскошью. Кто воюет трофейным оружием? Я бы у врага и понюшку не понюхал, а вы… — он безнадежно махнул рукой. — И уж сразу порешим, крупа и грибы — это нам с Борзеевичем, а ты, Маня, на свой каравай рот разевай. В противном случае мы Царицу всея государства и через сто лет не достанем! Говорил я тебе: не берись, если до конца не можешь, а взялась, не бросай на половине?! Говорил?!

— Ну, говорил… — Манька давно успокоилась, но злость на себя осталась.

— Могла бы на полезное силы тратить, на еду, на теплые вещи… Железа нам твоего не надо — тащи сама. И корим тебя, и плюем в тебя, обесславила ты нас, Маня. Мы с Борзеевичем не меньше твоего пострадали! Опозорилась одна, а смеются над всеми.

Манька и Борзеевич с военного совета разошлись недовольные. Где свое-то взять?! Разве что забить какую скотину, вон она ходит — глупая, безобидная, мирно пощипывая травку. Конец января, начало февраля — еще вся зима впереди. Косые ливневые дожди практически не прекращались, значит, за пределами благодатной земли снежные метели и ураганы. Озеро то и дело накрывало лавиной. Правда, потом он быстро таял…

— Что есть, то есть. Нам партизанам нос воротить не пристало… — проворчал Борзеевич, собирая рюкзак.

Рюкзак пришлось поменять дважды: в первый поместилось почти все, что он задумал взять с собой, но, подняв его, пал и пролежал минут пятнадцать, безуспешно порываясь встать. Во втором рюкзаке места оказалось много меньше, половину вещей пришлось отложить в сторону.

Дьявол, сделав ревизию, в принципе остался довольным. Но веревку заменил на сплетенную из неугасимого поленьего дерева и добавил колышки, выструганные из того же дерева. Они получились прочными и не такими тяжелыми, как железные крючья, а веревка растягивалась и удлинялась в два приема. Обнаружив в Манькином рюкзаке крупу, демонстративно избавил ее от лишней тяжести. Манька из-за крупы ни за что не стала бы переживать — она предназначалась не для нее, Борзеевич подложил, и обрадовалась, когда рюкзак был собран. Старик Борзеевич, испробовав тяжесть и собранных рюкзаков и железа, не раздумывая взял на себя топорик и котелок.

Выходили на закате, когда почти стемнело. Ночью враги их исхода не ждали, и надо было успеть проскочить, пока изба отвлекала внимание вражеских разведчиков, углубляясь в другую сторону. Лесные подали знак рукой и углубились в лес, показывая тайную тропу в обход озера. Манька взвалила котомку на плечи и вышла в вечерние сумерки первой. За нею проскользнули Борзеевич и Дьявол. Птицы указывали, где прячутся немногочисленные вражеские лазутчики, попискивая и покаркивая над их головами.

Все трое ступали неслышно, осторожно прощупывая землю перед собой. Полегче стало, когда к утру вышли за озеро на снег, подтаявший и покрытый прочной коркой наста. День выжидали, укрывшись в небольшой нише, больше смахивающей на брошенную медвежью берлогу. Дьявол постарался: все утро шел дождь, с обеда заморозило. Следов на выметенном ветром льду не оставалась, и можно было скользить, как на коньках. Чуть стемнело, вышли снова. Пересекли горный хребет, воспользовавшись двумя расщелинами и потайной пещерой, закрытой от постороннего взгляда с одной стороны водопадом, с другой стороны густыми сплетенными между собой корнями, которая вывела их прямехонько в лощину, с которой просматривалось подножие высокой горы. Гора была высотой километров пять — им повезло, что именно эта гора располагалась в начале реки. Горы слева и справа были намного выше и круче. Манька взирала на них с благоговейным ужасом.

Дьявол чувствовал себя замечательно, а Манька и Борзеевич от быстрого бега запыхались и пропотели. К утру следующего дня достигли места, откуда гора начинала подъем. Здесь передохнули, укрывшись между скал. Оборотни могли все еще их заметить.

Первая лагерная остановка выявила многочисленные упущения при сборах.

Пока пробирались через водопад в пещеру и пересекали пару горных озер, Манькин полушубок промок насквозь, а когда высох у огня, Манька заметила, что мех местами начал облазить, на глазах расползаясь по швам. Шуба у Бабы Яги оказалась старая и некачественная. И не удивительно, в избе она прятала всякие вещи, которые хоронила от чужого взгляда, и ненужное ей барахло. Чуть лучше оказались штаны Борзеевича, но, намокнув, они сохли так долго, что на следующее утро Борзеевичу пришлось одеваться в сырое, а к вечеру, когда они преодолели первый подъем, разрезанный горными ручьями, и оказались на ровном плато, он начал покашливать.