Этим все и кончилось. Все ждали, что в течение недели Козимо пришлют крест Почетного легиона.

Но император молчал.

Брату, правда, было глубоко безразлично, наградят его или нет. Но нам, его родственникам, это было бы приятно.

Молодость быстро проходит и на земле, что же говорить о деревьях, где все — и плоды и листья — обречено упасть, облететь? Козимо сильно постарел. Груз лет, ночи, проведенные в холоде, на ветру, под дождем, без надежного укрытия, жизнь без дома, без очага, часто без горячей еды... Козимо превратился в скрюченного старичка с кривыми ногами и длинными, как у обезьяны, руками, сгорбился и все время кутался в меховой плащ, который заканчивался капюшоном, отчего брат походил на монаха в мохнатой рясе. Обожженное солнцем лицо сморщилось, словно печеный каштан, а среди морщин терялись выцветшие круглые глаза.

Войско Наполеона было разбито наголову на Березине, англичане высадились в Генуе, а мы проводили дни в ожидании известий о новых переворотах. Козимо не показывался в Омброзе, он сидел, прижимаясь к стволу сосны, у обочины той дороги, по которой прошли орудия, стрелявшие при Маренго, и смотрел на восток, где теперь по пустынной колее тащились лишь редкие пастухи с козами да груженные хворостом мулы. Чего он ждал? Наполеона он видел, чем закончилась революция — знал; теперь можно было ждать только худших времен. И все же брат сидел на сосне и не спускал глаз с дороги, словно у поворота с минуты на минуту должны были появиться французские солдаты с застывшими на усах русскими сосульками и сам Наполеон на коне, небритый, изможденный, бледный, низко свесивший голову...

Наполеон остановится под сосной. За ним постепенно стихнет глухой гул шагов, с шумом упадут на землю ранцы и ружья, обессилевшие солдаты разуются у обочины, разбинтуют израненные ноги. Император скажет: «Ты был прав, гражданин Рондо. Дай мне написанную тобой Конституцию, повтори свой совет, который ни Директория, ни Консульство, ни Империя не захотели выслушать, начнем все сначала, вновь воздвигнем деревья Свободы, спасем Всемирную Республику!»

Такими были, наверное, мечты и надежды Козимо.

Вместо этого однажды на дороге показались три фигуры, которые брели с востока, сильно прихрамывая. Один опирался на костыль, у второго на голове высился тюрбан из бинтов, у третьего, видно наименее пострадавшего, была всего лишь черная повязка на глазу. Полинявшие рваные мундиры, обрывки шнуров, болтавшиеся у них на груди, кивер без макушки, но с плюмажем, сохранившийся у одного из них, высокие разорванные сапоги говорили о том, что они из бывшей наполеоновской гвардии. Однако оружия при них не было, вернее, один из офицеров потрясал пустыми ножнами, другой нес через плечо ружейный ствол, повесив на него, словно на простую палку, свой узелок.

Они шли, распевая, как пьяные:

— De mon pays… De mon pays…[83]

— Эй, чужестранцы, — крикнул им брат, — кто вы такие?

— Посмотри-ка, что за птичка! Что ты делаешь наверху? Шишки поедаешь?

А другой:

— Кто это хочет нас шишками угостить? Мы голодны, как волки, а он вздумал нас шишками потчевать?

— А знаешь, как нас мучит жажда? Правда, мы изрядно хлебнули, но только снега.

— Мы — третий полк улан.

— В полном составе.

— Все, кто остались в живых.

— Трое из трехсот, это не так уж мало!

— По мне, самое главное, что я уцелел, а там наплевать!

— Не зарекайся! Ты еще не приволок домой свою шкуру.

— Типун тебе на язык!

— Мы — аустерлицкие победители...

— ...Разбитые у Вильно. Вот потеха!

— Скажи нам, говорящая птица, нет тут поблизости винного погребка?

— Мы прошли пол-Европы и всюду осушали бочонки, но жажда так и не проходит!

— А все потому, что мы продырявлены пулями и вино из нас вытекает.

— Тебе-то пули только заднее место и продырявили!

— Покажи нам погребок, который бы нас напоил в кредит.

— А заплатим мы в другой раз.

— Наполеон заплатит!

— Хм!

— Царь заплатит! Он за нами следом идет, вот вы ему счет и предъявите.

Козимо сказал:

— Вина тут нет, но неподалеку есть ручей, и там вы сможете напиться.

— Чтоб тебе утонуть в том ручье, филин!

— Не потеряй я ружье в Висле, я бы тебя подстрелил и поджарил на вертеле, как дрозда!

— Подождите, я схожу опущу в ручей ногу, а то она вся горит.

— По мне, так заодно можешь помыть и задницу.

Однако к ручью отправилась вся троица, чтобы, разувшись, вымыть ноги и лицо, постирать белье. Мыло они взяли у Козимо, который принадлежал к числу тех стариков, которые с годами делаются чистоплотными, потому что становятся противны сами себе, чего в молодости никогда не бывает. Поэтому Козимо всегда носил с собой мыло. Свежая, холодная вода немного отрезвила уцелевших улан. Проходило опьянение, и вместе с ним проходило веселье, его сменяла грусть, овладевавшая ими при воспоминании о том, до чего они дошли; уланы принялись вздыхать и стонать. Но в их унылом настроении чистая прохладная вода показалась уланам таким бальзамом, что, наслаждаясь ею, все трое снова начали распевать: «De mon pays… De mon pays…»

Козимо вернулся на свою дозорную вышку у обочины дороги. Вдруг послышался конский топот. Вздымая пыль, галопом скакал отряд кавалеристов. На всадниках были невиданные мундиры; лица под большущими шапками, обрамленные густой бородой, были плоские, с узкими зелеными глазами. Козимо помахал шляпой.

— Каким ветром вас сюда занесло? Кавалеристы остановились.

— Здравствуй.[84] Скажи, батюшка, далеко еще до места?

— Здравствуйте, солдаты, — ответил Козимо, который знал понемногу все языки, в том числе и русский. — Куда вам?

— Туда, куда ведет дорога...

— Так эта дорога в разные места ведет. Вы куда путь держите?

— В Париж.

— Ну, в Париж есть более удобные дороги.

— Нет, не в Париж. Во Францию, за Наполеоном. Куда ведет эта дорога?

— Э, в самые разные места: в Оливабассу, Сассокорто, в Траппу...

— Как? Оливабасса? Нет, нет.

— Ну, при желании по ней можно попасть в Марсель.

— В Марсель... да-да, Марсель... Франция...

— А что вам надо во Франции?

— Наполеон пошел войной на нашего царя, а теперь наш царь гонится за Наполеоном.

— Откуда вы?

— Из Харькова. Из Киева. Из Ростова.

— Значит, вы немало городов и стран повидали? Где вам больше нравится: у нас или в России?

— Повидали мы красивые места, повидали и некрасивые, а только нам Россия всего милее.

Цокот копыт, густое облако пыли; у дерева остановился конь, и всадник-офицер прикрикнул на казаков:

— Вон! Марш! Кто вам позволил остановиться?

— До свидания, батюшка, — закричали казаки брату. — Нам пора... — И, пришпорив коней, они умчались.

Офицер на коне остался под сосной один. Он был высокий, тонкий, с благородным и печальным лицом. Вскинув непокрытую голову, он глядел на слегка подернутое облаками небо.

— Bonjour, monsieur, — обратился он к Козимо. — Vous connaissez notre langue?[85]

— Да, господин офицер, — ответил брат, — mais pas mieux que vous le franзais quandmкme!

— Êtes-vous un habitant de ce pays? Étiez-vous ici pendant qu’il y avait Napoléon?

— Oui, monsieur l’officier.

— Comment ça allait’il?

— Vous savez, monsieur, les armies font toujours des dégâts, quelles que soient les idées qu’elles apportent.

— Oui, nous aussi nous faisons beaucoup de dégâts, mais nous n’apportons pas d’idées…[86]

Он был печален и озабочен, хоть и принадлежал к армии победителей. Брату русский офицер понравился, и он решил его подбодрить: