Как только автобус на полном скаку поравнялся с обиталищем Графа, Серафимьо оседлал выпиравший из мостовой булыжник и отпустил своего битюга на волю. Ему пришлось чуть-чуть пригнуться, чтобы не угодить под колеса тележки зеленщика, следовавшей по пятам за автобусом, но затем он распрямился и как ни в чем не бывало позвонил в решетчатые ворота особняка Адельфина.

Дверь соблаговолил открыть Дюузл и сам же проводил гостя в библиотечную, где его хозяин, облаченный в светло-розовый, как нежнейшая лососина, халат с аппетитной зеленью на обшлагах и окантовкой цвета бутылки рома, раскуривал капитанскую трубочку с аглицким табаком «Рот-Флот», заправленным для блезиру рапсовым маслом.

Серафимьо сразу положил глаз на полный на три четверти графинчик с виски, два стакана и ведерко со льдом.

— Стакана воды не найдется? — попросил он и незаметно сморкнулся в рукав.

— Да сядь ты наконец, — отвечал Граф, — и будь как дома.

Серафимьо присел, поонанировал зачуток ради приличия и снова вскочил, чтобы осушить залпом протянутый Дюузлом стакан охлажденной воды.

— Рассказывай! — выпалил он, в конце концов повернувшись лицом к Адельфину.

Адельфин не проронил ни слова. Он порылся в правом кармане и протянул Серафимьо одну маленькую штучку.

— Мать твою за ногу! — аж задохнулся Серафимьо. — Так он у тебя? Наконец-то! А что это?

— Иттить твою, дурилка, — сказал Адельфин. — Это же...

Раздался выстрел, и пуля пробила навылет сорвавшееся с языка слово.

— Быстрей!.. — проорал он. — Туда! Окно... Непроглядная темень подмяла под себя всю окрестность. Свесившись из окна, они, словно в запотевшем зеркальце дальнего вида, различили какую-то тень, что метнулась к стене, перемахнула через нее и затерялась на улице...

— Это же трахтрахфей... — закончил предложение Адельфин, занимая привычное место в кресле, покуда комнату вновь заполняло трусливое электричество.

— И где он был?

— Кажется, в кармане не выходного, а обычного костюма.

— Единственно, чего я не просекаю, — раздумчиво сказал Серафимьо, — каким образом вор ухитрился стянуть его оттуда, а потом успел вернуться до нас, чтобы сунуть его обратно в карман костюма, в котором ты обычно не выходишь...

— Спроси чего полегче, — ответил Адельфин.

— Тогда, может, ты оставил его при себе, в кармане халата?

— Какая разница? — вздохнул Адельфин. — Факт остается фактом: мой трахтрахфей помыли...

— Как? Он же у тебя!

— Имей терпенье дослушать. Я сказал: трахтрахфей помыли... бы! Воровской жаргонизм в сослагательном наклонении, — подколол корешка насмешник Адельфин.

— Тогда извини. — И Серафимьо густо покраснел.

— Верни мне трахтрахфей, — потребовал Адельфин.

— Вуаля! — сказал Серафимьо и протянул ему... пустую ладонь.

— Видишь теперь, недоносок, к нему все же приделали ноги! — ледяным тоном произнес Граф, достал револьвер и выпустил в Серафимьо целую обойму. Шмалял он так скверно, что его недруг ничего не заметил. Разрядившись, Граф успокоился.

— Меня обокрали... — прошептал Серафимьо. И потерял сознание.

— Нервишки-то лечить надо, — процедил Граф, подбирая трахтрахфей с кресла, куда он выскользнул из рук Серафимьо, когда стрелял неизвестный.

— Кроме всего прочего, — добавил Адельфин чуть погодя, после того как Серафимьо для разнообразия и поправки здоровья опрокинул в себя добрый стакан вискаря, — трахтрахфей поддельный. Так что, сам понимаешь, вся эта бодяга мало кого колышет

Он позвонил, смекнув, что тот, к кому он обращается, больше его не слушает.

— Дюузл, препроводите моего друга в соседнюю комнату. Одна нога здесь, другая там.

По возвращении видок у прочухавшегося Серафимьо был аховый.

— Живорез твой Дюузл. — раздраженно буркнул он. — Кальсоны как-никак стоили семьдесят семь франков!

Он чувствовал себя униженным и раздавленным: и как же он, варвар до мозга костей, мог так опростоволоситься и уступить под натиском холодного позитивизма какого-то вшивого метрдотеля.

— Все лабуда и к делу не относится, — неожиданно сообщил Адельфин. — А вот с бандой пора кончать.

Он поймал телефонную трубку в геральдических виньетках, болтавшуюся на красношелковом, как орденская лента, шнуре, и набрал на хрипатом диске номер из не менее чем одиннадцати цифр.

— Алло! — сказал он. — Полиция? Позовите-ка Майора.

И покамест сквозь черты Серафимьо с блаженством проступали все признаки глагола совершенно неприличного вида в прошедшем времени, Граф затеял велеречивый разговор со своим невидимым собеседником.

7 января 1464 года деревенька Сен-Мартен Кровоточивый подверглась нападению части взбунтовавшихся наемго комментария, сжато подводившее итог всему, — в общем, ключевое слово. Он сказал:

— Гм.

И прервался. Потом продолжил:

— Впрочем, может статься, что я ошибаюсь. Засим встал и поспешно покинул комнату. Пересек прихожую.

— Где здесь сортир? — осведомился он у проходившего мимо Дюузла.

По возвращении в комнату Майор закурил вторую сигарету «Голд Флейк».

В тот день он был упакован в довольно длинный и слишком широкий в плечах пиджак в розовую и желтую клетку. Красивая тряпка, что там говорить. По ткани прошелся рукой мастера модный портной, оставив неизгладимый след. Он добился поразительного эффекта. Можно было голову дать на отсечение, что пиджак грязный.

— Вы, Альвабред, — ни с того ни с сего раскомандовался Майор, — спрячьтесь за ту штору. Вы, Граф, лезьте под сундук. Вы, Дюузл, идите-ка куда подальше. А я, — заключил он, — так и быть, размещусь вон там.

Он протиснулся внутрь необъятного шкафа, куда в перерывах между застольями складывались вставные столовые доски. Было слышно, как пролетает муха, похожая на комнатного буревестника.

В передней тихонько пискнула дверь из стекла и железа, и трое мужчин напряглись в своих укрытиях, вследствие чего штора трепыхнулась, а сундук затрещал. Что же касается шкафа, то он был настолько громоздким, что не шелохнулся и стоял как пень. Здесь имеется в виду такая разновидность пней, что находится на достаточном удалении от тех районов Южной Америки, где частенько наблюдаются волнения пней и пеньтюхов, вызванные толчками либо ударами, которых кое-кто из числа никогда не болевших полагает сейсмическими, поскольку их улавливают сейсмографы.

Словом, шкаф не дрогнул.

Дюузл распахнул дверь и впустил Постороннюю.

Постороннюю звали Амели Дироколь. Папаша ее горбатил плотником, и на вопрос: «Чем занимается ваш отец, мадемуазель Амели?» — у нее вошло в привычку остроумно отвечать деревянным голосом:

— Древосексом. Он у меня сексапилыцик.

И всяк ухохатывался от этакого потешного каламбурчика.

Тут-то оставивший укрытие Майор и обнаружил, что очутился в обществе незнакомки.

— Кто вы? — пролепетал он. — И куда Ш дели Амели?..