– Не лезь, дура, не лезь! – закричал кузнец. – Чего гибнуть зазря!

Его крик потонул в шуме битвы, да если бы и не потонул, все равно ничего бы не изменилось – свой ум-то не приставишь. Мужики дрались по-глупому и гибли по-глупому, потому как разумение у них было куриное. Вон упал Антип, зубоскал и балагур, известный на всю Дубровку длинным и злым языком, – бросился на басурманина, замахиваясь колом, да так и осел с разваленной головой. «Надо было снизу поддеть, – покачал головой кузнец, – да по поножам, а когда тать завизжит, как свинья недорезанная, можно и по хребтине, тогда бы, небось, не так споро он сабелюкой ворочал, да чего уж теперь…»

Вон Мирон хотел зацепить обухом степняка, повернувшегося к нему боком, и сбросить с седла. Но тот, что был рядом, сверкнул саблей – и по горлу людина расползлась кривая красная ухмылка, голова отвалилась, ударил кровавый фонтан… Угрим тряхнул русыми кудрями и отвернулся.

А в другой стороне царили мир и безмятежье. Поле было залито солнцем, аж глазам больно. Меж ромашек и одуванчиков наверняка мирно потрескивают стрекозы, пчелы деловито собирают пыльцу, словно не ярится поблизости смерть… Как-то не верилось, что в этот погожий, пахнущий разомлевшими на солнце травами денек придется сложить буйную головушку. Уж больно несправедливо это!

Угрим мотнул головой, стряхивая наваждение.

– Довольно тебе прохлаждаться, – прорычал он, – татей бить пора!

Вокруг него гулял целый табунчик – коней убивать грех. Угрим метнулся к одному и схватил под уздцы. Конь дернулся, заржал, но, получив кулаком по храпу, на время успокоился.

– У меня не забалуешь, – сказал Угрим и, вынув из-за голенища нож, перерезал подпруги. Седло и потник сползли под копыта. – Вот так оно по-нашему будет, – проворчал кузнец, – без сброи-то сподручнее.

Похоже, жеребец понимал, какая ему предстоит каторга. Таскать такого громилу на спине – занятие не из приятных!

Скакун вновь вскинулся, пытаясь вырвать узду из рук великана, заржал.

– Но-но, опять ты за свое! – Кузнец рванул так, что конь едва не грянулся оземь. – Придется потерпеть, уж не обессудь, родимый.

Угрим перевалил ногу и взгромоздился на скакуна, похлопал по раздувающимся бокам.

– Экая ты дохлая кляча, ну ничего, копченого носил – и меня поносишь, чай, не переломишься. – Он ударил пятками в бока, и конь, присев, поскакал в сечу. Ноги кузнеца не доставали до земли всего лишь на пядь.

Впереди маячили прикрытые бронями спины. Угрим зло ухмыльнулся: что, и думать про меня забыли, а вот он я, живехонек. Отпустил поводья и, несколько раз прокрутив над головой тяжелый кузнечный молот, запустил в татей. Все равно в конном бою от него мало проку – пока замахнешься, тебя так разделают, что родная мамка не узнает. То ли дело стоя, когда босыми ступнями землицу чуешь, в ней-то вся сила! Кузнец резко натянул поводья, осаживая коня, и быстро размотал с талии длинную тяжелую цепь с гирькой, величиной с мужицкий кулак, на конце.

– Вот и добре, небось, супротив такого кистеня не враз сдюжите.

Молот сделал свое черное дело – врезался в хазарина. Тать вылетел из седла, принялся с воем ползать под копытами. Недолго ползал – из толпы людинов выскочили сразу двое, взметнулись топоры – и враг затих.

Кузнец засмеялся:

– Ну как, по вкусу пришлось мое угощение? – И врезал кистенем аккурат по затыльнику другого татя. Хазарин обмяк в седле. Еще бы не обмякнуть – с проломленной-то башкой.

Один тать было попытался развернуть жеребца, чтобы броситься на Угрима, но получил рогатиной в бок и с воплем вылетел из седла. А те хазары, что были подальше, еще не поняли, что за их спинами возник грозный вой с не менее грозным оружием. Что ж, это только на руку.

Угрим выкрикнул позорное словцо, прилепил к нему «дышло» и «лешака», уточнил период, в течение которого действо, обозначаемое словцом, должно совершаться, и как оно должно совершаться, и с кем… Получилось довольно грозно, особенно если учесть басовитость голоса и могучесть торса. Оглушив таким образом всяческих зловредных духов, которые без этого обережительного речения вполне могли бы испортить коню шаг, а то и хуже – навести копыто на кротовую нору, – Угрим ударил скакуна пятками и понесся вдоль хазарских спин, орудуя кистенем.

– Хиловаты шишаки-то, – скалился он, дробя черепа, – ить, как скорлупа ореховая.

В конном строю образовывались прорехи, в которые, словно вода в лодейную пробоину, тут же устремлялись людины. Разъяренное море обнаженных по пояс человеческих тел захлестывало конников, стаскивало на землю и смыкалось над ними. Всадники, окруженные со всех сторон, оказались совершенно беззащитными. Пока хазарин отмахивался с одного бока, в другой врезалось что-нибудь тяжелое и острое.

– Навались, мужики, – громовым басом кричал кузнец, – шоб ни один тать не ушел, перебьем всех. Давай, как на покосе, все вместе!

Впереди один из копченых, почуяв неладное, все же вывел коня из сечи и с визгом понесся на Угрима, благоразумно прикрываясь обтянутым кожей круглым щитом и опустив на лицо личину.[25]

…Хазарин выхватил из саадака, висящего на крупе лошади, сулицу, привстал на стременах и метнул в кузнеца. Угрим пригнулся, но, похоже, копченый метил вовсе не в него. Острие вонзилось в лошадиную грудь. Скакун принялся медленно заваливаться набок… Угрим не стал дожидаться, пока его придавит, быстро перекинул ногу и спрыгнул.

– Ну что, тать, – хрипло сказал кузнец, покручивая сбоку кистенем, – сам напросился…

Все могло бы сложиться совсем иначе, если бы у хазар было достаточно стрел и луков. Удача отвернулась от Аппаха, отвернулась еще в Куябе – пока степняки веселились на хмельной братчине, устроенной Истомой в их честь, какой-то выродок залез в воинскую избу и переломал стрелы и сулицы в саадаках хазар, порубил луки. Лишь те немногие из детей тархана, кто держал саадаки в оружной избе, сохранили их содержимое. Аппах понял, что это Истомовых рук дело. Боялся княже степняков, не доверял им, потому и приказал ослабить хазарский отряд. Надо признать, ему это удалось!

Аппах хмуро смотрел на сечу. Если бы удача благоволила к нему, то селение давно бы обратилось в пепелище. Видно, он сделал что-то не так, и бог, тот, которого хазарин постоянно возил с собой в седельной суме, прогневался. Надо его умилостивить, пока не поздно. Надо окунуть его в горячую молодую кровь.

Аппах достал вырезанную из обожженного молнией ствола и потому угольно-черную фигурку, поднес к губам и прошептал, но не молитву, а угрозу:

– Я дам тебе то, что ты хочешь, но за это ты поможешь мне. А если нет, – Аппах приставил к идолу сабельный клинок, – то сам знаешь, что будет. Моим воям не нужен бог, который не может их защитить!

Удовлетворившись сказанным, сотник убрал божка обратно; до тех пор, пока не выберет себе жертву, нечего ему любоваться на солнце.

С засадным отрядом в двадцать сабель сотник стоял за невысоким холмом, высившимся почти у самой реки. Завидев приближающихся людинов, он отвел небольшую группу конников – кто знает, как повернутся события, засадный отряд никогда не помешает. Теперь пришло время бросить свежие силы в сечу – левый фланг захлестнуло славянское ополчение. Всадников сминали одного за другим. И виной всему, кажется, был рослый славянин с длинной цепью.

Засадные вои откровенно роптали, желая поскорее окунуться в кровавую сечу, но Аппах знал, что еще не время. Сперва надо дождаться, чтобы божок указал на жертву.

– Чего медлишь? – бросил Аппах. – Слышишь, вои волнуются. Или забыл, кому служишь?!

Видимо, божок испугался, потому что из-за песчаного откоса, который находился всего в половине стрелища от отряда, появились два отрока. Аппах поднял правую руку, и ропот мгновенно смолк.

– Тот, чье имя нельзя произносить вслух, хочет их крови, – указал он на отроков.