Перед мысленным взором развернулась кровавая картина. Четыре толстых бревна, вывороченные из какой-то избы, вбиты в землю. К ним привязан обнаженный славянин. Он корчится как червяк, придавленный сапогом, молит о пощаде, но воины, стоящие вокруг, лишь презрительно улыбаются, в их глазах мерцает жестокое любопытство. Он обречен.

Вот Хабулай достает из ножен тонкий кривой нож. Этот нож выкован арабами из особой стали и может разрезать шелковый платок, брошенный на лезвие, этим ножом была освежевана не одна овечья туша… Десятник нависает над славянином, проводит лезвием над лицом, не касаясь, дает ножу взглянуть в глаза жертве.

Нож видит полные страха и злобы очи и наслаждается бессилием жертвы, впитывает ее страх. Еще немного – и он обагрится кровью.

Славянин сыплет проклятьями в бессильной злобе, плачет, кричит… Хабулай не спешит – ожидание смерти хуже смерти. Пусть до самого конца пленник надеется, что сможет спастись, от этого его страдания во сто крат возрастут. Когда крики становятся столь сильны, что заглушают мысли, десятник говорит:

– Ты заслужил лютую смерть, вой, – тот затихает, ловя каждое слово, – но такие, как ты, нужны нам. Ты храбр и искусен в битве, отрекись от своих богов и примкни к нашему отряду…

В глазах славянина вспыхивает радость:

– Клянусь служить тебе!

– Этого мало, ты должен доказать свою верность. – Его отвязывают и рывком ставят на ноги. – Помочись на своего идола! – Лицо славянина перекашивается от страха. – Или я сдеру с тебя шкуру!

Славянин подчиняется – подходит к истукану и под смех хазар поливает кумира желтой струей.

– На колени. – Вой рассыпается во прах перед Хабулаем. – Лижи сапоги! – И это исполнено. – Теперь ты должен убить старейшину.

На круг выволакивают седобородого старца с трясущейся головой. Славянин, нехорошо усмехаясь, подбирает камень и, пошатываясь, подходит к нему. Старик пытается закрыться, но руки его слабы, и вот он медленно оседает с проломленным черепом, из страшной раны льется темная кровь.

Славянин припадает к ноге Хабулая:

– Я сделаю все, что ты прикажешь, господин! – Он думает, что купил себе жизнь. Глупец!

Хабулай со смехом толкает ногой в живот, и славянин падает в грязь.

– Тогда умри.

Его вновь тащат к столбам, привязывают. Он почти не сопротивляется, отчаяние захлестывает его. Именно этого и добивался Хабулай.

Четверо прижимают пленника к земле, навалившись на руки и ноги. Хабулай заглядывает в напоенные страхом глаза, в них читаются отчаяние и покорность.

– Зажми ему рот. – Хазарин, тот, что навалился на руку, смеется – ему по вкусу такие увеселения.

Славянин болтает головой, пытаясь скинуть ладонь, мычит, как скотина. Теперь он настолько беспомощен, что не может даже проклинать своих мучителей.

Хабулай делает несколько глубоких надрезов и медленно стягивает кожу с руки славянина, передает лоскут хазарину. Воин смеется и насаживает подарок на острие шлема…

– Отпусти. – Хазарин убирает руку. – Если я помилую тебя, ты будешь мне верен?

– Да, да!!! – вопит славянин.

– Это хорошо, но ты все равно умрешь! – Хабулай вновь принимается орудовать ножом.

Хабулай свежует его как овцу – тупую, безропотную скотину. Он и есть тупая скотина, раз осмелился поднять руку на хазар.

Крик славянина поднимается над селением, как дым от кострища. Казалось, он достигает небес, пронзает облака и уходит в бездну, сотрясая сами звезды. От этого крика кровь быстрее течет по жилам, а сердце наполняется радостью. Жизнь, покидающая славянина, наполняет Хабулая, он пьет страдания, купается в них. С каждым мгновеньем он все сильнее. Но вот крик обрывается, и повисает тишина. В луже крови лежит окровавленный кусок мяса, который еще совсем недавно был человеком…

Все это время десятник шел будто в полусне, он и видел, и нет, что творилось вокруг. Ненависть, стучавшаяся в сердце, стерла грани реальности.

А реальность была такова: лес, лес без конца и края, заплутавшие в ветвях птичьи голоса да раскисший от дождя подлесок. Следы явно, слишком явно указывали, куда направился славянин. Хабулаю бы остановиться хоть на тысячную долю воды,[23] посмотреть вокруг цепким взглядом воина, тогда бы он понял, что неспроста славянин повел хазар вдоль болота… Но десятником овладел азарт гончей, травящей зверя, он уже не мог остановиться. Он чувствовал, что стоит перед бездонной пропастью, вдруг открывшейся у самых ног, бездна затягивает, манит его. Всего один шаг – и жизнь улетучится как сон, все смешается с вечной тьмой: рев битвы, плач ребенка, сладострастные стоны наложниц… Он превратится в абсолютное ничто, сольется с вечностью…

Боль вдруг переполнила его, она проникла во все поры, растворилась в крови. У каждого воина наступает такой момент. Перед глазами поплыли бесчисленные тела, изуродованные Смертью. Они были сплетены в кровавый клубок, так что не разберешь, где свои, а где чужие. Они копошились, словно черви, тянули окровавленные обрубки к нему, скалились мертвыми ртами… И вдруг десятник понял, что Смерть – единственная реальность, а все иное – сон, глупая байка.

– Я понимаю тебя, Баргыс, – прошептал он, – я знаю, что произошло с тобой.

Подлесок был подтоплен, из каждой кочки сочилась вода, попахивало гнилью и затхлостью, как всегда бывает на заболоченных местах. То и дело по пути попадался сухостой – деревья, несмотря на обильную влагу, сохли, словно что-то вытягивало из них соки.

Хабулаю казалось, что он идет по огромному разлагающемуся трупу, плоть которого лопается, из-под кожи выползает гной. Ноги то и дело увязали в липкой жиже, каждый шаг давался с трудом…

Вдруг Баргыс дико закричал и повалился в мокротень, держась за ступню. Хабулай, не разобравшись, мгновенно выхватил саблю, замер в ожидании атаки… Но атаковать было некому – за тонкими березовыми стволами не спрячешься. Лишь сорока затрещала где-то впереди…

Поняв свою оплошность, он бросил саблю обратно в ножны и приказал знаком второй группе оставаться на месте. Сам же занялся раненым.

Из дыры в мягкой подошве хлестала кровь. Десятник стянул сапог. Стопа была пробита насквозь, мизинец скрючился, как птичий коготь.

Воин скрипел зубами от боли, лицо было перекошено, по лбу струился пот. Чтобы рана, даже самая страшная, через какие-нибудь сто ударов сердца вызвала жар?! Это возможно только в одном случае: когда оружие, которое ее нанесло, умыто ядом.

Хабулай срубил несколько тонких веток, быстро очистил от листьев и перетянул ногу у щиколотки, потом запихал в рану мох, положил на подошву и подъем стопы по лопуху и перетянул все ветками. Если не ошибся насчет яда, то все это бесполезно, но что он еще мог сделать?

Десятник наклонился к самым губам Баргыса – воин что-то шептал.

– Мое время пришло, – голос его звучал так, будто принадлежал существу из потустороннего мира, – уходите…

Голова его бессильно свесилась набок, на губах появилась пена, как у загнанной лошади, на шее вздулись красные вены, глаза полезли из орбит.

– Уходите, – хрипел он, – уходите…

Его вдруг выгнуло дугой. Побелевшие пальцы судорожно вцепились в мох, страшная судорога прошла по всему телу, которое сделалось твердым как камень.

– Прошу, убей меня, – прошептал он, – прошу, Хабулай.

Мертвенная бледность разлилась по лицу, руки стали ледяными. Хабулай знал, что бывает с воином, подстреленным отравленной стрелой, – он погибает в страшных мучениях! Поэтому, если воин просил о смерти, никто не мог ему отказать.

– Прощай…

Хабулай достал нож, тот самый, которым свежевал в мечтах славянина, и провел по шее Баргыса… Кровь фонтаном брызнула из раны. Когда десятник поднялся, воин был мертв.

Лицо Хабулая превратилось в восковую маску. Все чувства смыло какой-то могучей волной. В нем не было ни сожаления, ни страха. Все человеческое вдруг исчезло.

Необходимо осмотреть местность.