Вскоре миска опустела. Пес ленивым сытым взглядом оглядел окрестности, не нашел в них ничего достойного внимания и задрал ногу…

– Ну, чего уставился? Пес не простой, священный, что хочет, то и делает, – ухмыльнулся Алатор. – И где хочет.

– Чего же вы его не приструните?..

Животина, почувствовав взгляд Степана, повернула голову и зарычала.

– Ведун наш через него богов вопрошает, на манер жрецов арконских. Только у тех на Рюгене конь белый, и Световиту жрецы поклоняются, у нас же пес черный, а почитаем мы Рода.

Мужики за спиной заворчали: «Знамо, как он Род почитает, хапуга старая…»

– А ну, цыть! – прикрикнул Алатор. – Ишь разгалделись, что бабы на торжище!

«А ведуна-то недолюбливают, – отметил про себя Степан. – Похоже, переборщил „коллега». Аккуратнее надо, аккуратнее… Не то взбунтуется паства, если уже не взбунтовалась».

– Как вопрошает-то?

– А так! – похоже, Алатор сел на любимого конька. – Надыть, например, идти жать, колосья так и ломятся. А оно как же пойти, у Рода-то не спросивши? У самих-то ума нет! Вот наш и разложит рядком серпы да барбоса своего через серпы прыгать заставит. Ежели наступит на какой, значит, нехороший день для жатвы, не благословляет Род. А проскочит все разом, вот тогда – да, тогда можно. – Мужики вновь загудели. – Только не больно-то он прыткий, сам посмотри, какой из него прыгун? – Псина блаженно разлеглась подле опустевшей миски. – Всякий раз прыжки эти одинаково заканчиваются, лапу рассечет да взвоет.

Ведун-то, как увидит это, подпрыгнет, руки к небесам возденет – и ну вокруг идола с причитаниями кружить! Горе нам, горе!.. Нельзя хлеба собирать – мыши зимой все запасы сгрызут, или амбары пожаром сметет, или домовой детей утащит в лес и лешему в рабство продаст. Будто домовой с лешим знается! Плетет что ни попадя! Застращает мужичков, те в ноги бухнутся, затрясутся. А ведун поскачет еще немного, да и смилостивится. Скажет, что, мол, вновь назавтра спросит Рода-батюшку.

На следующий день та же история. Опять барбос на серпы наступает! А ждать боле нельзя, не то дожди начнутся, сам знаешь, что тогда. Как же быть? Вот мужички и отправляют к Азею кого-нибудь из своих. Помоги, батька! Ведун-то лоб наморщит, побормочет с полдня, да и скажет, что молчит-де Род, гневается. Надо жертву малую принести. Мужички и притащат – кто петуха, кто поросенка. Ведун и примется живность эту до вечера у идола резать да заклинания читать.

Потом при луне поскачет вокруг идола, повоет, башкой потрясет и заявит: мол, хочет Род десятую часть урожая. Тогда, дескать, подмогнет, не даст мышам запасы погрызть, а огню амбары пожечь. А ежели нет, так не обессудьте, сами выкручивайтесь, а он, ведун, слуга Рода, умывает руки. Мужички поохают и согласятся. Так и живем!

– Так вы бы ведуна спровадили куда… – решил подлить масла в огонь Степан.

– Спровадишь с ними, – пробурчал Алатор. – Боятся, говорят, порчу напустит. Один Угрим не робеет, только не удивлюсь я, если с ним чего случится. Да чего я тебе… – он осекся, затем бросил: – А ну, пошел!

«Знакомая история: низы не могут, а верхи не хотят, – подумал Степан. – Значит, у меня появляются некоторые шансы на спасение и процветание».

Пол находился венца на три-четыре ниже порожка. Степан этого не ожидал, потому едва не сверзился. Лестницей служило довольно широкое бревно с вырубленными в нем засечками-ступенями. В потемках она ничем не выдавала свое присутствие. Шагни он чуть в сторону, и точно бы лоб расшиб.

Внутри было дымно. Из «осветительных приборов» лишь дверной проем, да и тот загороженный спинами вошедших. Степан закашлялся:

– Крепко начадили! Не могли, что ли…

Но Алатор (он единственный из конвойных пересек порог; «черносотенцы» остались снаружи) зашипел:

– Молчи!

«Спасибо, хоть дверей у них нет, – подумал Степан, – не то была бы не изба, а душегубка. Хотя душегубка и есть, учитывая то, зачем мы сюда явились».

Окон тоже не было, вместо них несколько прямоугольных проемов, каждый чуть больше кирпича, прикрытый изнутри заслонкой.

На лавке, что у стола, сидел дедок лет семидесяти и уплетал дымящуюся кашу из деревянной миски деревянной же ложкой. Зубов у дедка было немного, отчего он безбожно шамкал и причмокивал, то и дело выпячивая жиденькую бороденку.

– А, явились! Добре, добре… – проскрипел дедок, не отрываясь от кушанья. И потерял всяческий интерес к вошедшим. Что ж, пока можно оглядеться, решил Степан.

Напротив входа стояла массивная, грубо сложенная печь, только не та, называемая «русской», в которой можно и щи и кашу приготовить и на которой поспать не грех, а какой-то ульевидной формы, наподобие каменки. Верх печи был перекрыт плоским камнем, на котором располагалась глиняная жаровня. Трубы у печи не было, едкий дым выходил прямо через устье, поднимался до самой крыши и выскальзывал в дыру, специально для этого предназначенную. Степан заметил, что по периметру избы, на высоте чуть больше человеческого роста, расположены полки, на которые оседает сажа. Здорово придумано, но труба лучше!

В углу рядом с печью висела здоровенная связка чеснока и засушенные пучки каких-то трав. Под ними же – небольшой, с годовалого ребенка, идол. «Красный угол, – смекнул Степан, – только языческого розлива».

Помимо дедка, Степана, Гриди да Алатора в доме находился еще один человек. Он поминутно бросал косые взгляды то на дедка, то на Степана с Гридей. Видимо, был недоволен тем, что его оторвали от дел. А может, дедка недолюбливал, Аллах его знает.

Мужик отличался от всех, с кем уже пришлось столкнуться Степану, как крепостная стена, опаленная пожарищем войны, отличается от ветхого забора. Чувствовалась в незнакомце какая-то основательность, «настоящесть», что ли. Был он огромного роста, на голову выше Степана. И выглядел так, словно только что вылез из самой преисподней – холщовая рубаха, окаймленная по вороту и манжетам замысловатыми узорами, холщовые же штаны, курчавая русая шевелюра и бородища – все в копоти и саже. Дополнял картину истерзанный огнем и временем кожаный фартук, надетый поверх рубахи. Взгляд у мужика был тяжелый, как удар кузнечного молота. А ручищи такие, что ими впору подковы гнуть. Степан заключил, что никем другим, кроме как кузнецом, этот великан быть не может. И не ошибся.

– Оголодал ты, Азей, как я погляжу, – не выдержал кузнец.

Дедок любовно облизал ложку и уважительно прошамкал:

– Добрая уродилась, с сальцем… – И вновь принялся набивать брюхо. – А ты бы, Угрим, перед тем как в Родовую Избу идтить, покушал бы, ишь, зыркаешь…

«А кашка та самая, что псина жрала, жертвенная кашка», – отметил Степан.

Кузнец откинул со лба выбившуюся прядь и зло ухмыльнулся:

– Зачем звал-то?

– Эх, хороша… – Дедок отодвинул миску. – Челядинка моя, Варька, сготовила. Хошь, пришлю, и тебе сготовит.

– Говори, зачем звал? – с угрозой повторил кузнец.

– А, звал-то? Да есть дельце одно, как не быть. Вон, гляди, – дедок кивнул в сторону Степана и Гриди.

– Ну и чего? – помрачнел кузнец.

– Чаво, чаво, – передразнил дед. – Тебе бы только молотом махать…

– Говори, чего надо, – взъярился Угрим, – не то уйду.

– Ла-а-адно… – недовольно протянул дед. – Ты же кузнец у нас?

– Ну?

– А кузнец что есть за человек?

– Говори, зачем звал, пень трухлявый! – взревел Угрим. – Некогда мне с тобой лясы точить. У меня подмастерья таких дел натворят…

– Вот я и говорю, – дедок проигнорировал оскорбление, – кузнец-то, всем известно, с силой нечистой да с Перуном накоротке. Смекаешь?

– Ну?

– Ты Гридю знаешь?

– Ну?

– Заладил, – хмыкнул дед. – Так вот, Гридя говорит, что мужик этот – Перунов посланец. Что скажешь? – Взгляд у дедка стал колючим, льдистым.

– Чего скажу… – насупился Угрим. – Ты же Гридю утопить хотел. Вот и утопи вместе с этим. Или можешь мужика пришлого в кипятке сварить, чай, не впервой.

– В кипятке-то сварить можно, – согласился дед, – а коль не врет отрок? А мы посланца Перунова – в кипяток. Как думаешь, чего Перун с нами за енто сделает? Что скажешь, Угрим?