– Проштрафился, голубчик, виноват, – пробасил Белбородко. – На вот, и да хранит тебя господь, – и протянул сторублевку.

Но сотни лейтенанту показалось мало, сглазил Степан.

– Вы что это, святой отец, взятку мне предлагаете?

– Свят-свят-свят! Что ты, голубчик…

– Думаешь, сунул гаишнику стольник и отвалил? – Мент перешел «на ты». – Ща быстренько протокол по всем правилам оформим да машину на штраф-стояночку и отправим. Остаканился, видать, батюшка, да за руль. Не дело, ох не дело.

Этот не отстанет, пока не выдоит клиента. Степан медленно начинал закипать.

– Побойся Бога, служивый! – пророкотал Белбородко.

– А не хотим прав лишиться, – ухмыльнулся гаишник, – предложи чего посущественней стольника, заинтересуй. Может, и расстанемся друзьями.

«Щас я те так предложу, – взбесился Степан, – ты у меня по врачам до старости лет ходить будешь!»

– Прокляну, не встанет! – процедил он не оборачиваясь. – Мое слово верное, нерушимое. Немочь телесную напущу, в церкви Божьей не отмолишься.

Фраза прозвучала так безапелляционно и так дико, что парень отшатнулся.

– Как птицы Божии за моря, звери за леса, железо в мать-руду, кости в мать-землю, так ты, отродье бесовское, будешь слушаться моего слова, потому слово мое в уши тебе, аки вода речная в морскую воду проникнет. Нечисть болотная, подколодная, от синего тумана, от пьяного дурмана, где гниет колос, где жгут конский волос, где поля поросли бурьян-травой, забери потомство у безбожника, лиши сил мужеских. Как дурной тын под ветром клонится, пусть так клонится его корень, мое слово верное, нерушимое. Аминь. – Тут Белбородко осенил себя крестным знаменьем.

Лейтенантик побледнел.

– Да я ж это… Я ж только хотел, чтоб вы поосторожнее, святой отец. Езжайте, – заикался он. – Н-не надо, ладушки?

И тут в Белбородко вселился бес, иначе объяснить свою выходку он не мог. Вместо того чтобы сказать «угу» и быстренько нажать на педаль газа, он насупился и сурово произнес:

– Поздно спохватился, нечестивец, заклятье уже наложено!

– А, нельзя ли… – замялся гаишник, – как-нибудь смягчить, ну, вы же понимаете…

– Пятьсот бесовскими, – все с той же будничной, монотонной интонацией, не поворачивая головы, проговорил Белбородко.

– Это зелеными, что ли? – охнул гаишник. – Да откуда же у меня…

– Дело твое, – равнодушно сказал Степан, – пора мне, служивый. Или, может, штраф заплатить?

– Что вы, что вы, – испугался гаишник, – погодите немножко. А по курсу можно?

– Можно и по курсу.

Гаишник, спотыкаясь, подбежал к машине, принялся шуршать дензнаками.

– Вот, как сказали. Только не надо, ладушки?

– Послушание на тебя наложу, – басовито сказал Степан. – Как птица всякая вьет гнезда из веток, так и ты, раб Божий, совьешь гнездо души своей из Святого Писания. Семижды книгу святую перепишешь, тогда силы телесные к тебе вернутся. Аминь![16]

Лейтенантик чуть не заплакал:

– Так оно же толстенное… Да когда я его перепишу, мне уже не надо будет.

– Дело твое, – серьезно сказал Степан и вперился в ветровое стекло.

– А нельзя ли?..

– Триста.

Гаишник уже не возражал. Необходимая сумма захрустела в руках Степана.

– Как луна вылезет из облаков, обойдешь трижды вокруг вон той березы, что у обочины, приговаривая: «Возьми, береза-сестра, недуг мой, а от меня отвороти» – заговор и отпустит. Запомнил?

– Угу.

Парень переминался с ноги на ногу, пытаясь еще о чем-то спросить. Наконец набрался смелости:

– Я это… святой отец, может, я еще добавлю, а вы там поворожите, ну, чтобы… как у слона…

– Двести! – сказал Степан. Вконец ошалевший гаишник отслюнил. – Пойдешь в лес через час и поймаешь две жабы, самку и самца, посадишь в коробку, а в коробке той провертишь дырки, понял? И подождешь, пока совокупляться начнут.

– Ну?

– Отнесешь ту коробку на муравейник. Вернешься дня через три, муравьи жаб до костей обгрызут. Ты кости в тряпицу соберешь вместе с остатками кожи, обвяжешь бечевкой и на грудь повесишь. Понял?

– Угу. А поможет?

– Мое слово крепкое, нерушимое. Аминь!

Степан перекрестил молодца, забрал неправедно нажитое и отчалил. На душе пели соловьи, и с ветки на ветку прыгали мартышки. И лишь один вопрос не давал покоя: как отличить жабу от «жаба», по каким таким половым признакам?

Тогда, можно сказать, ему повезло. Но и время было другое, и он другой, да и гаишник – совсем юнец. Алатор же на юнца вовсе не походил, более того, по всему видно, убьет каждого, кто хоть намекнет на сходство. И что самое мерзкое, с русским языком не дружит, а значит, попросту не врубается, о чем идет речь.

«Придется договариваться», – заключил Степан.

– Послушай, братец, нам бы на постой… – сказал он.

Мужик хрумкнул луковицей и выдохнул (ох, тяжел русский дух!), уставился на него как-то уж очень неласково, но в драку не полез. Лениво обернулся и что-то рявкнул. Шустрик было подал голос, но тут же, получив по сопатке, замолк.

«Не вмешивайся, – урезонил себя Степан. – Дела семейные. В конце концов, что я пацану, телохранитель? Пусть сам разбирается». Но Шустрик, похоже, и не думал протестовать, утерся рукавом и уткнулся взглядом в землю.

Послышался тяжелый топот. За спиной у стража возникло несколько бородатых мужиков с топорами наперевес.

Алатор лениво посторонился, пропуская «черносотенцев». Один случайно задел его плечом и получил затрещину. Это произошло так естественно, будто отвешивать здоровым дядькам подзатыльники – дело вполне обыденное. Примерно такое же, как грызть луковицу. Видно, оно так и было, потому что мужик не восстал за поруганную честь, а преспокойно протиснулся в ворота и присоединился к остальным.

Один из «черносотенцев» вразвалочку подошел к Степану (учат их, что ли, так ходить?) и с интересом принялся разглядывать. Смотрелся Белбородко, конечно, немного странно: из одежды на нем была лишь футболка, спортивные штаны и кеды; правое предплечье перехвачено рукавом от куртки, самой же курткой Степан побрезговал, уж очень серьезно поработал над ней волчара.

Прикид, конечно, необычный, но не до такой степени, чтобы вызвать столь нездоровый интерес.

– Ты, часом, не фетишист, братец? – поинтересовался Степан. – Может, носки снять?

Мужик и ухом не повел, то ли не понял, то ли не счел нужным удостоить ответом.

Степан поймал себя на том, что ничуть не удивился. Он чувствовал себя, как должна была себя чувствовать героиня Льюиса Кэрролла, угодившая в кроличью нору. Темно, душно, страшно, и, того гляди, в кроличье дерьмо ступишь. Где уж тут удивляться, поскорее бы ноги унести.

Первым желанием было вмазать «черносотенцу» коленом в гузно, вторым желанием – кулаком по плавающим ребрам, чтобы осколок впился в печень. И только третье оказалось конструктивным – подождать и посмотреть; в конце концов, Степана не били. Во всяком случае, пока!

Между тем дядька изучал Степана со все большим рвением. Он то подцеплял заскорузлыми работными пальцами ткань адидасовской футболки, тер эту ткань, а потом зачем-то подносил пальцы к носу. То ощупывал мышцы рук и ног, одобрительно цокая, то, встав на колени, осматривал китайского производства кеды и, судя по возгласам, особенно восхищался шнурками. Все действо сопровождалось деловитым бормотанием, обращенным к аудитории, и размашистой жестикуляцией.

Пока Степана осматривали, парнишка что-то быстро лопотал. Мужики молча слушали, похлопывая топорища, словно лошадиные крупы. Серьезные ребята, на таких пахать можно! Да что же это за мова такая?

Может, украинский или белорусский? Отдаленно похож, но уж как-то чересчур архаично. Впрочем, о чем говорят, вроде понятно. Все эти «блазнити», «навершии», «брани» словно когда-то уже слышал, только когда? Впрочем, может быть, дело в другом. Ведь считал же Жак Локан, знаменитый французский психоаналитик, что бессознательное структурировано как язык, проще говоря, способности к языкам заложены в человеке изначально, а языковая среда лишь активизирует эти способности. Может, последние Степановы приключения замкнули какой-то контакт в башке, программа и включилась, вот и мерещится знакомое в неведомом.