Прочность такой установки, которая не могла не влиять на всю внутреннюю политику Кремля, подтверждается и другими свидетельствами, относящимися к тому же периоду.

Генеральный секретарь компартии Израиля – Самуил Микунис был поражен антисемитскими настроениями в советском ЦК, которые никто не скрывал даже от него. Он не без основания полагал, что аппаратчики среднего уровня не могли бы этого себе позволить, если бы не развивали идеи Хрущева и Суслова[23].

В марте 1958 года Хрущев принял корреспондента «Фигаро» Сержа Груссара и поделился с ним соображениями, повергнувшими в шок французского журналиста. «Евреи не любят коллективного труда, – без тени смущения вещал Хрущев, – групповой дисциплины. Они индивидуалисты. ‹…›

Я отношусь скептически к возможности создания прочного еврейского общества»[24]. Отчет об этой встрече двумя неделями раньше был помещен в «Правде»[25], но в нем вообще не было ни одной строчки на еврейскую тему, словно она в беседе никак не затрагивалась.

Хотя в своей речи на третьем съезде советских писателей (май 1959 года) Хрущев, зная, что это понравится аудитории, довольно уважительно отзывался об «отдельных представителях» еврейского народа, обмануть уже никого было нельзя. Кадровая дискриминация была у всех на виду и ни от кого не скрывалась. Фраза: «Вы, конечно, понимаете, почему мы не можем принять вас на работу» стала дежурной. Если наивник или хитрец вдруг отвечал: «Нет, не понимаю», это вызывало разве что улыбку. Ему просто советовали, вернувшись домой, «хорошенько подумать» или проконсультироваться у более сведущих друзей.

Тогда же, в 1959 году, открыв каталог намеченных к изданию книг издательства «Советская Россия», я увидел название принятой уже книги своих новелл под именем некоего «Аркадьева». Главный редактор был так удивлен моим недоумением, что не нашелся даже, как этот казус мне объяснить. Он сказал лишь: «Нам очень нравится ваша книга, и мы не хотели ее погубить». Погубили!.. От навязанного мне псевдонима я отказался. Книга не вышла. Снова напомню: был пятьдесят девятый, а не пятьдесят третий год…

Антисемитизм больше не поощрялся, не раздувался сверху в приказном порядке, но и не осуждался, а его, не афишируемое существование в верхах, очень отчетливо ощущалось в низах. Формально тема была как бы забыта. Изъята из употребления за ненадобностью. Но сама необходимость находить прозрачные эвфемизмы вместо того, чтобы называть явление своими словами, создавала постыдную моральную атмосферу, в которой рецидив великодержавного шовинизма был вполне возможен.

Именно сталинский и послесталинский антисемитизм возродил в Советском Союзе еврейское национальное самосознание, для которого не было никаких иных социально-исторических и социально-психологических причин. Лидия Корнеевна Чуковская справедливо считала, что «искусственное пробуждение… национальных чувств вбили в (русское) еврейство сапогом». Евреи почувствовали себя чужими в стране, где они родились и жили, где похоронены их близкие и далекие предки.

Ощущение своего еврейства стало формой сопротивления моральному рабству и беззащитности. С поразительной точностью воспроизвел это ощущение Борис Слуцкий – один из тех, против кого в 1952 году Лубянкой уже было заведено дело:

Голос крови пробился и у многих других поэтов еврейского происхождения, писавших только по-русски и никогда не замеченных ранее в склонности к осознанию своего еврейства: у Ильи Сельвинского, Семена Липкина, Наума Коржавина, Льва Озерова.

По рукам ходили и фрагменты армянского дневника «Добро вам!» Василия Гроссмана, запрещенные цензурой, хотя в них ни слова, из дипломатических соображений и в силу авторедактуры, не говорилось о государственном антисемитизме. Рассказывая о посещении сельской свадьбы, Гроссман написал: «Я услышал от стариков и молодых слова уважения и восхищения, обращенные к евреям, к их трудолюбию, уму. ‹…› Никогда никому я не кланялся до земли. До земли кланяюсь я армянским крестьянам, что в горной деревушке, во время свадебного веселья, заговорили о муках еврейского народа в период гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где убивали еврейских женщин и детей (там погибла вся семья Гроссмана, в том числе и его мать. – А. В.), кланяюсь всем, кто торжественно, печально, в молчании слушали эти речи. Кланяюсь за горестное слово о погибших и глиняных рвах, газовнях и земляных ямах, за тех живых,, и чьи глаза бросали сегодняшние охотнорядцы слова презрения и ненависти: «Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил»[26].

Один тот факт, что строки знаменитого писателя, где говорится лишь о гитлеровских зверствах, запрещаются цензурой по всем понятным причинам, говорил больше, чем любые пропагандистские клише.

Во внутрипартийной переписке надобности в эвфемизмах не было, между собой аппаратчики изъяснялись безо всяких ужимок. Возмутителем спокойствия, вынудившим наследников Сталина вновь проявить свое отношение к «вопросу», опять стал Илья Эренбург. Подоспело его 70-летие. Проводить торжество в парадном помещении – Колонном зале Дома союзов – ЦК запретил, но в писательском клубе оно все-таки состоялось – 26 января 1961 года. Пять дней спустя заведующий отделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов и его заместитель Игорь Черноуцан[27] доносили своим начальникам: «Возмутительную речь произнес К. Паустовский[28], который, обращаясь к Эренбургу, сказал: «Огромна ваша роль в борьбе с фашизмом, какие бы формы он ни принимал, в частности, форму антисемитизма». ‹…› Особо следует сказать о том, как был поставлен в речи Эренбурга так называемый еврейский вопрос. ‹…› «Я хочу напомнить всем, – заявил Эренбург, – об одной стороне нашей жизни, которую не стоит скрывать. Нравится ли кому-то или не нравится, – я русский писатель. И покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду всегда, помня о человеческом достоинстве, на вопрос о национальности отвечать; «Я – еврей»[29].

«Следует сказать, – продолжают гнуть свое авторы доноса, – о той атмосфере, в которой проходило выступление Эренбурга. Аудитория была специфической и односторонней – весьма значительную ее часть составляли писатели и окололитературная публика еврейской национальности. (Кто-то, видимо, специально подсчитывал! – А. В.) Как видно, юбилейный вечер был нужен Эренбургу для того, чтобы изложить свои тенденциозные, ошибочные взгляды в условиях, когда они никем не могли быть оспорены»[30].

Этот трусливый и жалкий донос бледнеет, однако, в сравнении с теми, которые шли из Главлита в связи с печатавшимися тогда в «Новом мире» мемуарами И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Считалось, что у цензуры к Эренбургу было много различных претензий – теперь очевидно, что на самом деле, по большому счету, была только одна: зачем наступает все на ту же мозоль? «В разных частях воспоминаний, – жаловался Хрущеву начальник Главлита П. Романов, – Эренбург, тенденциозно группируя факты, стремится создать представление о неравноправном положении в нашей стране лиц еврейской национальности. При этом многие оценки фактов и событий Эренбург дает не прямо, а завуалированно…»[31]

Проходит несколько месяцев – П. Романов шлет новый донос: «Автор пытается доказать, что в 1943-1944 гг., под влиянием крупных побед нашей армии на фронтах войны, стал якобы насаждаться в СССР великодержавный шовинизм, выражавшийся, по мнению Эренбурга, в неправильном отношении к людям еврейской национальности. Он изображает факты таким образом, будто бы в это время в стране начался отход от принципов пролетарского интернационализма. ‹…› Эренбург доходит до того, что бросает советскому народу обвинение в том, что он, победив немецких фашистов, мирился с национальными извращениями, якобы имевшими место в стране после войны».[32]