Только у нас такое возможно: имя товарища Сталина помогало бороться с замыслом товарища Сталина. То есть, иначе сказать, с ним самим. Молодцы – догадались!..
Я понял, что за академик держал ту речь, которая запомнилась Рейзену. Его точный портрет нарисовал Вениамин Каверин: «Отвратительный лысый человек, похожий на деревянную куклу, с лицом, в котором наудачу были прорезаны глаза, а вместо рта – узенькая щель». Это был безоглядный сталинский холуй, имевший дерзость называть себя историком, – академик Исаак Израилевич Минц. Профессиональный фальсификатор, он прожил почти сто лет, ни разу не обмолвившись, в какой гнусной истории играл ведущую роль. И Хавинсон отдал Богу душу на девяносто третьем году – забился в норку и помалкивал. В полной немоте дотянуло до восьмидесяти пяти и другое лысое чудовище – Давид Заславский: продавшие душу дьяволу никогда не способны на исповедь.
Нашлись отговорки и еще у нескольких человек. Про иных известно достоверно.
Уклонился от подписи Герой Советского Союза, генерал Яков Крейзер (впоследствии «полный», как говорили раньше, генерал, то есть генерал армии). Уклонился академик Евгений Варга – старый венгерский коммунист, осевший в Москве, – он позволял себе спорить со Сталиным и в двадцатые, и в тридцатые годы. Отказался профессор Александр Горинов, член-корреспондент Академии наук, крупнейший специалист по строительству железных дорог. Есть не поддающиеся пока проверке сведения о том, что отказались также: академик-экономист Иосиф Трахтенберг, профессор-историк Аркадий Ерусалимский, профессор-международник Исаак Звавич.
Зато согласившихся хватало с избытком.
Подписали бывший министр Борис Ванников, генералы Давид Драгунский и Соломон Кремер, академики Александр Фрумкин, Семен Вольфкович, Григорий Ландсберг, конструктор самолетов Семен Лавочкин, писатели Василий Гроссман, Самуил Маршак, Павел Антокольский, Маргарита Алигер, Лев Кассиль, композитор Матвей Блантер, музыканты Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, дирижеры Юрий Файер, Самуил Самосуд, балерина Суламифь Мессерер (тетя Майи Плисецкой) и еще многие другие, очень известные советским гражданам и – в большинстве своем – весьма достойные люди. Ими руководили страх, отчаяние и надежда.
Да, надежда: как признавался впоследствии Василий Гроссман, он думал, что, отдав на заклание несколько десятков и без того обреченных врачей, избавит от уничтожения весь еврейский народ. Спасет большинство, пожертвовав меньшинством[68]. До конца жизни Гроссман казнил себя за этот поступок. Самуил Маршак плакал на груди своего друга Александра Твардовского, уверяя, что за эту слабость ему нет никакого прощения[69]. Матвей Блантер, автор всенародно любимой «Катюши», каждое утро с ужасом открывал газету, страшась увидеть свою фамилию под этим письмом.
Зимой 1976 года мы встретились в Переделкинском доме творчества с Павлом Григорьевичем Антокольским. Вообще-то он жил на своей даче в писательском поселке Пахра, но в Переделкине шел какой-то поэтический семинар, и вести одну из групп пригласили Антокольского. Я с ним был знаком еще по литературной студии МГУ, которой он какое-то время руководил, – возможно, это подвигло меня спросить его про злополучную историю с письмом, о которой смутно что-то слышал в Париже еще в шестьдесят восьмом, но воспринял тогда как «испорченный телефон». Антокольский не пытался изобразить из себя героя – сказал с мужественной прямотой: «Мы с Гроссманом (выделил только его!) подписали». Мне хотелось понять: «Вас запугивали, вам угрожали?» Он посмотрел на меня с удивлением: «Ну, что вы! Обвораживали и ублажали. На столе стояла огромная ваза с пирожными – до них никто не дотронулся. Зато, поверьте, теперь я знаю, что чувствует кролик, когда с ним тешится удав перед заглотом».
Маргариту Алигер мне удалось разговорить в конце сентября девяносто первого – незадолго до ее смерти. Она переживала одну трагедию за другой (смерть мужа, трагическую гибель дочери), оборвав уже, в сущности, всякую связь с прошлым. Может быть, поэтому, неоднократно отказываясь раньше говорить о том эпизоде, на этот раз вдруг решилась. «Порог выносливости, – сказала мне Маргарита Иосифовна, – не безграничен. Но моральная пытка еще страшнее физической. От нее тупеешь, отключаешься, перестаешь принадлежать себе… Я безропотно подписала то письмо, даже не прочитав, – лишь бы скорее сбежать, лишь бы не видеть жабью физиономию омерзительного Заславского и паточную улыбку лощеного упыря Хавинсона. Вернулась домой и влила в себя коньяка, чуть ли не всю бутылку».
В том, что письмо, о котором идет речь, существовало и что сбор подписей под ним проходил в условиях поистине драматических, ни у кого сомнения не было, но само письмо куда-то «затерялось». Недавно оно нашлось, но в очень странном варианте. Машинописный и набранный типографским способом текст отличаются друг от друга, а под текстом находится перечень подписавшихся, но без самих подписей, – в перечне значатся 58 имен, хотя из воспоминаний известно, что планировалось собрать не менее ста подписей[70].
Опубликовавший его текст журнал «Источник», всегда ссылающийся на точное место хранения документа, на этот раз (не случайно, конечно) поступил вопреки своим правилам: где найден этот документ и где он находится, в публикации не обозначено. Подтасовка видна невооруженным глазом. Судя по опубликованному тексту, речь идет о его второй, а возможно и третьей, исправленной и смягченной, редакции: призыва спасти евреев от справедливого народного гнева там нет, хотя он запомнился тем, кто был ознакомлен с письмом в редакции «Правды»[71].
Фальсификация, проделанная журналом «Источник», – подмена первого варианта письма другим вариантом, – убедительно разоблачена Борисом Фрезинским[72]. Она видна уже из того, что в тексте письма, якобы составленном не позже 3 февраля, упоминается «взрыв бомбы» на территории миссии СССР в Тель-Авиве, который произошел 9 февраля. Первый вариант, потрясший и Каверина, и Гроссмана, и других – подписавших и не подписавших его, – был, как пишет Б. Фрезинский, «иным и страшным и теперь уничтожен или утаивается». Публикация первого варианта моментально перечеркнула бы неуклюжую попытку «трезвых и объективных» историков (так аттестует их журнал «Наш современник», высоко оценивший книгу Г. Костырченко «В плену у красного фараона») защитить товарища Сталина под маской его разоблачения.
Важнейшую роль в судьбе подготовленного к публикации письма – точнее, в том, ради чего оно готовилось, – сыграл Илья Эренбург. Он предпринял отчаянную попытку сорвать сталинский замысел, скользя по лезвию бритвы и понимая, что в создавшейся конкретной обстановке не может ни подписать, ни безоговорочно отказаться. Под каким-то предлогом мог бы, наверное, уклониться – это осталось бы строкой в личной его биографии. Как остался строкой практически никем не замеченный его отказ подписать другой текст – пятью годами раньше: панегирический некролог большущего друга писателей – Андрея Жданова. Никто не посмел уклониться, а он посмел[73].
Мог бы так же и в этот раз, но Сталина это только разозлило бы, озлобило бы еще больше. Играть со Сталиным можно было только по правилам, им самим установленным, разговаривать с ним на доступном ему языке. То есть найти аргументы, который он был бы в состоянии воспринять. В судьбоносный момент, когда на кон была брошена жизнь миллионов его соплеменников, Эренбурга меньше всего заботило, что скажут о нем и как будут его лягать полвека спустя кабинетные критики и аналитики-эрудиты, «разоблачающие» теперь сталинский «государственный антисемитизм» с позиции «государственного патриотизма».
Задача была только одна: любой ценой остановить катастрофу.
Самым блистательным был финальный аккорд того исторического письма, с которым Эренбург обратился к Сталину. Он не отказывался подписать коллективное обращение, за что, глядишь, и заслужил бы кислую похвалу нынешних знатоков, – нет, он соглашался его подписать! Но лишь при условии, что Сталин, узнав про его сомнения (они касались прежде всего неизбежной международной реакции), не сочтет их серьезными и даст ему мудрый совет подпись поставить. Шахматные комментаторы такие ходы сопровождают тремя восклицательными знаками.
