Чуть позже Сталину удалось продемонстрировать еще раз, что антисемитизмом в стране даже не пахнет. 13 февраля 1953 года умер Лев Мехлис, один из последних евреев в его окружении, всегда демонстрировавший свою непричастность к этому «мерзкому племени». Работавшие с ним в «Правде» вспоминают, что Мехлис любил говорить: «Я не еврей, я коммунист»[34]. Тем не менее для иностранных наблюдателей, как и для советских евреев, ждавших любого, пусть даже иллюзорного, знака надежды, он все равно оставался представителем «мерзкого племени» на кремлевских верхах, и в данном случае это было важнее всего. Сталин, сам на них не явившись, организовал ему пышные похороны на Красной площади, что мог бы не делать, поскольку Мехлис давно уже пребывал в отставке. Но сделал, сознавая, что такой удачный шанс нельзя упускать.
Траурно-показательное шоу на Красной площади ни в малейшей степени не приостановило эскалацию государственного антисемитизма. О том, что Сталин просто зациклился на еврейской теме, понимали все, кто еще не лишился разума, а достоверно знали те, кто так или иначе вращался в кремлевско-лубянских кругах.
Для такой информации не были преградой даже тюремные стены. Из лубянского застенка, где он пребывал в качестве сообщника Абакумова, следователь-истязатель Владимир Комаров взывал к Сталину (февраль 1953 года) о пощаде, откровенно и ловко играя именно на этих чувствительных струнах своего адресата: «Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня. Особенно я ненавидел и был беспощаден к еврейским националистам, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. Я клянусь Вам, что у Вас никогда не будет повода быть недовольным моей работой. Дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью отомстить им злодеяния, за тот вред, который они причинили государству[35].
Комарову и Абакумову Сталин такой, возможности не дал – мстителей, готовых на все, у него хватало и без них, а этих он считал еще недостаточно жесткими и жестокими, – свою роль они уже отыграли. «Священный гнев и беспощадная кара советского народа обрушатся на адептов сионского кагала», – с предельной точностью сообщила народу партийная пресса о том, что ожидает советских евреев[36].
Две недели спустя хорошо осведомленный кремлевский солист Николай Грибачев, считавший себя и поэтом, и прозаиком, и публицистом, уточнил в том же журнале, какое им светит будущее (в статье под названием «Общипанный Джойнт»): «Пойманы еще не все. Других призовут к ответу не доблестные наши чекисты, а весь народ»[37].
Куда уж яснее?! Mесть народа – опять же не в метафорическом, а в буквальном смысле: таким был окончательный замысел хозяина Кремля.
Его стимулировала в этом и желанная ему, ожидаемая им информация, которая шла мощным потоком из партийных и лубянских органов. «Рабочие хлебозавода №5, – доносили вождю из Краснопресненского райкома партии Москвы 13 февраля 1953 года, – говорят, что среди евреев почти нет честных людей ‹› Рабочие комбината «Трехгорная мануфактура» предлагают всех евреев выселить из Москвы, а в их квартиры вселить рабочих, выполняющих пятилетний план. Ткачиха т. Королева убеждена: «Если к евреям не примут меры, они нас всех продадут».[38]
Так что же действительно ожидало евреев? Полвека спустя, когда накал страстей давно позади, когда осталось не так много людей, которые помнят еще жуткую атомосферу, воцарившуюся в стране, – атмосферу близящегося апокалипсиса – явные или скрытые апологеты той эпохи подвергают сомнению глобальность подготовленной Сталиным катастрофы. Еще до представления и анализа доказательств необходимо поставить вопрос, который скептики (назовем их так)[39] сознательно обходят стороной. Каким мог быть, хотя бы только в пределах элементарной логики, дальнейший – естественный и неизбежный – ход событий, независимо даже от того, что Сталин говорил в узком кругу или вынашивал в своей голове?
Вспомним еще раз цепочку событий. В печати уже объявлено о банде врачей-отравителей. Уже сообщено что они действовали по указке некоего международного сионистского центра. Уже поименно названы их жертвы. Уже пропаганда взывает к отмщению всему «сионскому кагалу». Уж сказано, что к ответу «убийц» призовут не доблестные чекисты, а весь народ. Что же дальше? Еще одна статья с проклятиями и угрозами? Еще две статьи? Двадцать две?.. А потом? Отступать некуда (даже если бы Сталин и пожелал): страсти накалены до предела. Процесс может быть только публичным: именно для этого почти два месяца велась неслыханная по своей агрессивности и интенсивности психологическая обработка населения[40]. Каждое слово, произнесенное на процессе, еще больше распалит эти страсти. Для чего же дана воля стихии – чтобы ее затем погасить? Но так ни в коем случае быть не может.
А что может? Ради чего затеяна эта кошмарная акция с вызовом всему миру? Более отдаленная цель очевидна: развязать новую войну (провокационность взрыва якобы бомбы, а скорее всего просто петарды, на территории советского посольства в Тель-Авиве 9 февраля была видна невооруженным взглядом), использовав – не в качестве ответного, а в качестве первого удара – ядерное оружие. Войну под легко усваиваемыми лозунгами: сокрушить всемирное зло (капитализм) и его агентов (евреев). Об этом он страстно мечтал, готовя народ к войне и подобрав для этого вечного и неизменного внутреннего врага, находящегося в неразрывном единстве с врагом внешним.
Более подходящего момента и повода при жизни Сталина (он все-таки понимал, что не бессмертен) нет и не будет[41].
Такой была – пусть не намного, но все же более отдаленная цель, которой должна служить, и не только в качестве повода, другая – ближайшая.
Многочисленные свидетельства современников расходятся только в датах намеченного суда над убийцами в белых халатах: середина или конец марта. Да и – опять же по элементарной логике – оттягивать процесс дальше было нельзя: слишком долгое ожидание развязки после такой мощной психологической подготовки могло притупить остроту ощущений, на которую делалась ставка. Ничего нового сообщить населению пресса уже не могла, новым мог стать только процесс с его, поражающими воображение, признаниями подсудимых и громовыми прокурорскими речами.
О сталинском сценарии известно со слов весьма осведомленного человека – Николая Булганина. Он был тогда членом политбюро (президиума) ЦК и входил в узчайший круг тех, кого Сталин еще не отстранил от себя. Не случайно на последний ужин, непосредственно предшествовавший концу, Сталин пригласил только Маленкова, Берию, Хрущева и Булганина. Так что Булганину ли не знать?..
По его свидетельству, казнь (повешение) должна была свершиться публично на двух центральных московских площадях – Красной и Манежной. Двух, чтобы они могли вместить как можно больше зрителей, воздействовать на массы и спровоцировать погромы. Врачей должны были вешать не только в Москве, но развезти их по другим городам и публично казнить там: в Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске, чтобы лицезрение этого прекрасного зрелища не досталось одним москвичам[42]. Булганин подтвердил также, что вслед за этим должна была последовать депортация евреев на Дальний Восток «для искупления их вины на тяжких работах» и что лично он получил указание Сталина подготовить для этого 800 железнодорожных составов и организовать крушения эшелонов, нападение на поезда разгневанных граждан и всячески поощрять проявление ими своих «естественных чувств»[43].
О том же самом рассказывал в середине пятидесятых годов Илье Эренбургу Пантелеймон Пономаренко – после того, как отправился в почетную ссылку: послом в Польше, а потом в Нидерландах. В конце 1952 – начале 1953 года он был секретарем ЦК и хорошо знал всю закулисную подготовку не из вторых рук. Его рассказ ничем не отличается от свидетельства Булганина – с одним лишь уточнением: Сталин, – рассказывал Пономаренко, – поделился своим планом на заседании президиума ЦK и был поддержан только Берией.
Напомнив Молотову об этом событии, его конфидент Феликс Чуев получил такой неожиданный ответ: «Что Берия причастен к этому делу, я допускаю». И все… [44]. То есть, иначе говоря, Молотов не опроверг самый факт существования такого проекта («этого дела»), даже его подтвердил, но приписал авторство Берии, отводя от Сталина вину за чудовищное преступление, которое тот задумал. Но ясно же, что без Сталина этот замысел нельзя было не только осуществить, но и огласить даже в самом узком кругу.
