Этот поистине мистический эпизод поражает еще больше в сочетании с информацией, полученной мною в самом конце восьмидесятых годов от старшего следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР – Сергея Михайловича Громова. Он рассказал мне – в присутствии моего коллеги Юрия Щекочихина, вместе с которым мы были у него в гостях, на воскресном обеде, – что в системе госбезопасности, внутри отдела по ликвидации «изменников» и перебежчиков, существовала группа, особо законспирированная, руководимая некоей супружеской четой, непосредственно отрабатывавшая механизм убийств «особого назначения» и осуществлявшая разработанные ею планы. Она и была заангажирована на выполнение столь ответственного спецпоручения.

Эта группа, создавшая план «операции Михоэлс», пять лет спустя, в начале пятьдесят третьего, готовила (похоже, и подготовила) убийство Капицы. Лишь смерть Сталина и последовавшее изменение политической ситуации, когда перед Лаврентием Берией – заклятым врагом Капицы, встали совсем другие проблемы, помешали осуществлению этого плана.

Берия, руководивший всей ядерной наукой и техникой страны, – не мог простить Капице его отказ участвовать в создании атомной бомбы. Позже, кстати сказать, другой великий физик, академик Абрам Иоффе, также пригрозил отказом участвовать в осуществлении военных проектов, если ученых насильственно будут втягивать в травлю своих коллег еврейского происхождения. Поток ранее засекреченной информации, вызванной, пусть и крайне ограниченным, открытием архивов, а также многочисленные публикации, авторами которых явились сами бывшие деятели Лубянки, позволяют раскрыть инкогнито той самой супружеской четы.

Скорее всего, Сергей Михайлович Громов имел в виду генерала Павла Судоплатова и его жену, кадровую чекистку Эмму Каганову[13]. Судоплатов был тогда начальником так называемого управления по проведению спецопераций (точное название: «Служба ДР», то есть «Диверсия и террор»), именно он, вместе со своими сотрудниками Наумом Эйтингоном и другими, по личному указанию Сталина разработал сценарии уничтожения Троцкого, руководителей украинского национального движения, некоторых «особо опасных» иностранцев.

Он знал в точности, как готовилась и как осуществилась «операция Михоэлс», и в своих позднейших мемуарах чуть-чуть приоткрыл завесу этой кошмарной тайны, но старательно вывел себя из числа главных участников операции.

Предполагая отправиться на вокзал прямо из театра, Михоэлс, однако, в последнюю минуту изменил свой замысел и заехал домой проститься с женой. Современники вспоминают, что у Михоэлса в этот день лицо было «гиппократовым», то есть отмеченным печатью смерти. Конечно, не исключено, что это аберрация памяти, вызванная всем тем, что стало известно позже. Однако есть свидетельства, которые позволяют поверить в реальность мрачных предчувствий отправлявшегося на Голгофу Михоэлса.

Родные вспоминают, что за несколько недель до трагедии ему звонили какие-то люди и предупреждали о том, что его ждет близкая смерть.

Фаина Раневская, абсолютно не склонная к фантазиям и фальсификациям, рассказала уже во время хрущевской «оттепели»: незадолго до поездки в Минск Михоэлс сообщил ей, что «получил анонимное письмо с угрозой убийства».

Но у тех, кто готовил убийство, не было никакого резона «спугнуть» будущую жертву, их задача состояла, наоборот, в том, чтобы усыпить бдительность, успокоить. Скорее всего, и письмо, и анонимные звонки содержали не угрозу, а предупреждение об опасности, высказанное в форме угрозы: люди, преклонявшиеся перед чистейшим и талантливейшим человеком, могли находиться и среди тех, кто что-то знал про готовившееся убийство. Объяснить иначе эти сигналы я не могу.

7 января проводить Михоэлса на Белорусский вокзал пришло немало людей. Кроме дочери и жены еще и ведущий актер театра Вениамин Зускин, писатели Василий Гроссман и Александр Борщаговский, поэт Семен Липкин… Но, вне всякого сомнения, провожавших было намного больше, они изображали пассажиров, железнодорожников, носильщиков, лотошников. Борщаговский вспоминает, что перед самым отходом поезда Голубов внезапно приник к нему, провел рукой по воротнику пальто и прошептал: «Как я не хочу ехать! Не думал, не собирался, не хотел!» Догадался, наверно, – с фатальным уже опозданием, – что соучастники и свидетели преступления неизбежно отправляются вслед за жертвами.

К сожалению, каждый час пребывания Михоэлса в Минске ни в одном доступном мне документе не отражен. Известно лишь, что на третий день своего пребывания, 11 января, он последний раз позвонил домой, в Москву, и среди прочего сообщил то, чему поначалу родные не придали особого значения. Он сказал, что утром, в гостиничном ресторане, за завтраком, неожиданно увидел своего заместителя по ЕАК Ицика Фефера, с которым четырьмя днями раньше простился в Москве, передав ему на время своего отсутствия «бразды правления» в комитете. Ни о какой поездке Фефера тоже в Минск речи не шло, да и делать там ему было абсолютно нечего. Но самое поразительное состояло в том, что, как сообщил Михоэлс, Фефер сидел, уткнувшись в газету, и сделал вид, что его не заметил.

Почему же Михоэлс сам не подошел к нему? Ведь исключить такую возможность сочинители сценария не могли, и, значит, на этот случай была заготовлена какая-то версия. Вероятнее всего, Михоэлс все-таки подошел, разговор, пусть мимолетный, состоялся, но он не стал посвящать в него близких по телефону, отложив рассказ до встречи в Москве.

Рассказать об этом больше уже никто не сможет, хотя, без сомнения, в агентурных донесениях Лубянки, хранящихся за семью печатями в ее архиве, информация об этом имеется. Эпизод же этот сам по себе имеет большое значение, и нам предстоит еще к нему вернуться. (В книге Г. Костырченко «Тайная политика Сталина» без всяких оговорок воспроизводится раскавыченная гэбистская версия вечерних событий 12 января, вплоть до кощунственного утверждения о том, что Фефер «накануне прибыл по своим делам в Минск» и что Михоэлс, «обычно любивший пропустить рюмочку», на сей раз – так и написано: «на сей раз» – алкоголя не употреблял. Лубянская лексика под стать лубянскому вранью…)

События 12 января по-разному отражены в воспоминаниях, но все авторы воспроизводили чужие рассказы и версии, поэтому достоверность каждой из них не бесспорна. Наиболее достоверна такая: около десяти вечера, едва Михоэлс вернулся из театра, ему позвонили (по другой версии, менее достоверной, он в театре не был, и звонок раздался около восьми вечера), после чего он поспешно собрался и уехал на приехавшей за ним машине. По труднообъяснимой причине Михоэлс говорил по телефону не из гостиничного номера, а с аппарата дежурного администратора, который запомнил, что Михоэлс обращался к своему собеседнику то ли по имени (Сергей), то ли по фамилии (Сергеев). Генерала Трофименко, как мы помним, звали Сергей, хотя Михоэлс никогда не называл его фамильярно, по имени, а лишь уважительно: Сергей Георгиевич.

Обычно администраторы крупных гостиниц, тем более тех, где останавливаются иностранцы, сотрудничают со спецслужбами. В данном же случае, когда осуществлялась столь важная операция, на ключевом посту не мог оказаться человек «нейтральный». Видимо, убийцам было нужно подготовить свидетелей, которые сообщили бы, что звонил некий Сергей. Нет никаких доказательств, что такой разговор Михоэлс действительно вел по телефонному аппарату администратора. Впоследствии генерал Трофименко утверждал, что он вообще Михоэлсу не звонил. Но какой-то инсценированный звонок несомненно был, иначе уставший Михоэлс не сорвался бы с места и не отправился бы куда-то на ночь глядя.

С ним вместе поехал Голубов, который, кстати сказать, с Трофименко вообще не был знаком. Да и кто знает, действительно ли звонили от имени Трофименко, или это была намеренно впоследствии распространявшаяся версия, чтобы создать видимость какого-то объяснения загадочной вечерней поездки Михоэлса на машине. Совершенно очевидно, что Голубов, выполняя данное ему поручение, обеспечил посадку Михоэлса в машину, убедив артиста, что не может оставить его одного и оказывает ему «моральную поддержку».