7

Люди смеются над гречанками и турчанками, которые приезжают к нам на выходные, чтобы пройтись по магазинам. Но большинство девушек в Лондоне одеваются в черное, словно оплакивают утраченную свободу цвета.

«Улыбка в мезонине»

Разлука со взрослыми детьми — не обязательно утрата. Если они счастливы, хоть и живут далеко, если они преуспевают, строят свою жизнь, рожают детей — этого для матери достаточно. Ведь не для того рожаешь их на свет, чтобы они заботились о тебе в старости. Ни о чем таком, по правде сказать, родители и не помышляют. И вообще, заводят детей не по плану — они просто появляются, и все. Но как появятся, понимаешь, что они должны расти крепкими и здоровыми, удачливыми, счастливыми, зарабатывать себе на жизнь так, как им по душе, занять свое место в мире.

Такова философия Джоан Тэйг. Одного из ее сыновей занесло в Австралию, другого — в Шотландию, дочь жила в Беркшире. Они виделись раз в год, порой чаще. Раз в две недели заглядывал внук, учившийся в Лондонском политехническом университете, и Джоан прекрасно знала, зачем мальчик приходит — вкусно поесть. Морин, жена ее двоюродного племянника Джона Джорджа, заглядывала на чай и возила Джоан за покупками на собственной машине в «Мартлсхэм Теско», лучший супермаркет в округе. В семьдесят восемь лет Джоан Тэйг все еще могла похвастаться здоровьем и силой и считала, что в жизни ей повезло.

Если бы получалось говорить по телефону, она бы могла раз в неделю пообщаться с детьми и внуками, но глухота усложняла дело. Врачи говорили, она оглохла от шума на шелкопрядной фабрике, где работала в молодости. С медиками Джоан не спорила — они все равно ничего не слушают. Нет смысла объяснять, что в цеху особого шума не было, к тому же дядя Эрнест был глух как пень, и отец тоже оглох под старость. Конечно же, она унаследовала свой недуг, но врачи терпеть не могут, когда больной сам ставит себе диагноз.

Ее снабдили какой-то приставкой к телефону и слуховым аппаратом. С аппаратом в ухе, глядя все еще зоркими глазами на губы собеседника, она могла разобрать каждое слово, даже произнесенное негромко, но приставка к телефону ничего не давала. Звук, доносившийся из трубки, Джоан сравнивала с лаем огромного пса, который свалился на дно колодца. Ларинголог рассмеялась и сказала: очень точное описание. Но помочь ничем не смогла. Джоан не стала отключать телефон на случай, если придется когда-нибудь вызывать «скорую», но для разговоров им не пользовалось. Вот почему молодой женщине, только что потерявшей отца, придется навестить ее, а не беседовать со старухой по телефону.

В субботу. Во второй половине дня. Морин заехала накануне и сообщила, что мисс Кэндлесс звонила еще раз и спрашивала, устроит ли ее суббота около трех. Морин сказала, вполне устроит, и съездила предупредить тетю. Потом они наведались в «Мартлсхэм», Джоан купила шоколадное печенье и кексы «Кунцль» (после сорокалетнего перерыва они снова появились в продаже), чтобы подать к чаю. К счастью, Фрэнк не оставил ее без средств, а сама Джоан всегда умела экономить, так что деньги для таких случаев оставались.

Протирая пыль и проходя с пылесосом по своему безупречно чистому домику, Джоан прикидывала, кем же ей приходится визитерша. Быть не может, чтобы человек по фамилии Кэндлесс и родом из Ипсвича не принадлежал к их семье. Она пыталась сообразить, к какой ветви рода принадлежал покойный отец этой девушки — Морин назвала его имя и что-то еще прибавила, — но как раз в тот момент отвернулась к окну, и Джоан не разобрала несколько слов. Она убрала пылесос и выложила на только что протертый журнальный столик в гостиной четыре альбома с фотографиями — все, что у нее было.

В какой-то момент, примерно во время Второй мировой или чуть позднее, изжелта-коричневые фотографии сменились черно-белыми. Кому-то известна точная дата, когда произошла эта перемена, — кому-то, но не Джоан. Коричневые снимки нравились ей больше, жаль, что они навеки вышли из моды. А потом другой поворотный момент: вместо черно-белых фотографий — цветные. В одном альбоме коричневые фотографии, в двух — черно-белые, в последнем — цветные. Та девушка захочет посмотреть фотографии, постарается опознать своего отца среди множества кузенов и племянников.

Не устояв перед соблазном, Джоан раскрыла более старый из черно-белых альбомов, тот, где хранились ее свадебные фотографии. Она тогда жила в Садбери, а венчаться хотела в церкви Святого Григория и святого Петра, в симпатичной церковке у самого Стоура, где в мае зеленее трава на лугах и цветут белые ромашки. Но мать звала ее венчаться домой, в Ипсвич, и Джоан решила уступить. Фрэнк был в ту пору красавцем, самый красивый мужчина, какого она видела в жизни. Ей хотелось прижаться губами к фотографии Фрэнка, но Джоан одернула себя и запретила подобные глупости.

Сначала они поселились в Садбери, в белом кирпичном домике — всего две комнаты — на Мелфорд-роуд, там у дяди Фрэнка имелась собственная зеленная лавка. До рождения Питера Джоан тоже работала в магазине, а вскоре Фрэнка призвали. В годы войны ей пришлось нелегко с двумя малышами на руках, а муж — в Западной Пустыне. Зато потом Фрэнк открыл в Ипсвиче собственное дело, и если не богачами, то, по крайней мере, зажиточными и довольными жизнью людьми они стали. Достаточно взглянуть на фотографию, где Фрэнк запечатлен с огромным кабачком в руках перед входом в магазин.

Джоан снова закрыла альбом и задумалась, каким чаем поить мисс Кэндлесс. Предпочитает ли она «Дарджилинг» или «Эрл Грей»? К «Эрл Грей» молоко не годится, а лимона в доме нет, так что придется заваривать индийский. «Около трех» — это до или после? Джоан отличалась редкостной пунктуальностью и ни за что не стала бы назначать встречу «около» какого-то часа, но мисс Кэндлесс, понятное дело, едет из Лондона и опасается пробок. «Около трех» — скажем, минут десять четвертого. Но без двух минут три она уже заняла позицию около окна, высматривая гостью.

В двадцать минут четвертого машина наконец подъехала. Джоан извелась — то выходила в столовую, то возвращалась к окну, ставила чайник на огонь и снимала, думала, что перепутала день, даже заглянула в газету, чтобы убедиться — сегодня суббота. Она бы позвонила племяннику Джону Джорджу и переспросила Морин, действительно ли речь шла о субботе, но телефон — не для ее глухих ушей. Но вот подъехала машина, и Джоан проворно отскочила от окна, чтобы молодая леди не заметила, как ее ждут.

И дверь второпях открывать не годится. Тебя могут неправильно понять, подумают, что тебе скучно одной или сидишь как на иголках. Когда прозвенел звонок, Джоан сосчитала до двадцати, а потом неторопливо направилась к входной двери, спокойно открыла ее.

Молодая женщина вошла, с порога протягивая руку:

— Я Сара Кэндлесс. Как поживаете? Спасибо, что согласились встретиться со мной.

Симпатичная рыжеволосая девушка с темно-красной помадой на губах. И какой глубокий траур — черный костюм, черная блуза, черные чулки и туфли, черный плащ на плечах. Носит траур по умершему отцу. Одобрительно оглядев Сару, Джоан повесила в шкаф ее черный блестящий макинтош и провела посетительницу в гостиную.

Джоан не из тех людей, кто торопится перейти к делу. Сначала надо поболтать, обменяться мнениями насчет погоды и состояния дороги от Лондона досюда. Похолодало, отметила Джоан, осень вступает в свои права, день убывает. Так оно и есть, согласилась Сара Кэндлесс. Она ехала по шоссе М25 и по А12, а на подступах к Колчестеру все еще продолжаются дорожные работы.

— Выпьете чашечку чая?

— Я вообще не пью чай, — решительно ответила Сара.

Джоан очень удивилась. Она никогда не встречала человека, который не пьет чай. У Джоан была в запасе маленькая баночка растворимого кофе без кофеина, купленная племянником и припрятанная в кухонном шкафчике.

— Что же вы будете пить? — поинтересовалась Джоан.

— Ничего не надо. Спасибо.

— После такой тяжелой дороги из Лондона, — сокрушалась Джоан.

— Все в порядке. Мне ничего не нужно.