Черный излом яркого солнца разбудил их, коснувшись их ресниц. Они спали долго, может быть, целую вечность, но они наконец проснулись. Они проснулись как две черных звезды на кристально белом и ярком полночном небе проклятого полдня. И черное стало белым, а белое черным. Так всё, о чем сегодня кричат «истина», оказывается не более, чем вчерашняя ложь.

Не было гостиницы, не было медленного метрдотеля, не было ключей, не было стен, не было автобусов, офисов, магазинов и всех тех узких, словно бы кем-то в насмешку назначенных в удел человеку «прав человека» и «обязанностей человека», не было ни наказания, ни раскаяния, ни угрызений совести, ни нравоучений морали. Не было мостов, они были сожжены, и не было башенных кранов, воздвигающих новые небоскребы, не было прозрачных банковских комнат, описанных еще Доктороу, где клерки сидели, разделенные стеклянными перегородками. Не было искусственной зари, золотых сортиров и подлой, шарящей в темноте по карманам бедноты. Не было помпезных либеральных оркестров с американскими нотами, коммунистической и фашистской сволочи, аспирина Бауэра и прочая, прочая…

Не было ничего.

Лишь две черные звезды.

Зигзаги полоснули в окно. И там, где только что было солнце, встала синяя мгла. Сгустившись в фиолетовое, она исполнила эту гостиницу лишь как иллюзию, как будто бы она, эта гостиница, была не более, чем фортепианная гамма. Это мог быть и кельтский средневековый замок, и фантастическая планета.

Так проснулись они, прекрасные убийцы, порождение великой ночи, той, что несет свою черноту ради Божественного блеска звезд. И первое наслаждение, первое небо, стало их наградой.

О, Луна, иссасывающая огонь своего бога, бога пизды, жаждущей своего героя, роя меда пчелиного сот, нагнетателя нестерпимых света терпеть, за что дарит она ему себя, о наш черный бог, проваливаясь в сладчайшую из пыток, о Соссюр, соси наш язык, рассыпаясь мурашками наслаждений, пауза, снова и снова йух, свистит нагнетатель в едзипе, о, азбука, исступление стилей, священная абракадабра, о сладчайшая из ебль Луны, о запруженная запруда, дождавшаяся своего героя, прорывайся же брызгами огненного восторга, и звени, звени язык наш, било, в колокол их пламенной битвы, и хрусти, ломаясь под нашими русскими словами, дешевая голливудская порнография!

Они все еще лежали в постели.

– Мы изменили мир? – благодарно улыбнулась Люба.

Евгений засмеялся.

– Мы только начали.

– Как Гулливер и его Любовь, – засмеялась и она, – шагнем мы через дома и тогда под нашими шагами захрустит их прозрачное человеческое стекло.

– Но не ради мести, а во имя великого после.

– А что будет тогда?

– После того, как мир изменится?

– Да?

Евгений с улыбкой посмотрел на нее.

– Никто этого не знает.

– Разве не вернется то, что было раньше, о чем говорили религии?

– Всё станет другим.

– А Бог, Дьявол?

Он усмехнулся.

– Ты хочешь сказать, что мы все же кем-то посланы? Может быть, и так. На старом языке – так.

– А на новом?

– На новом… – он замолчал и задумался.

– Когда я была маленькой, – сказала Люба, – я думала, что все возвращается и все оживает, как прежде. Что Иисус Христос, узнав смерть, не возносится, а оживает на кресте. Время просто поворачивает вспять. Те же палачи, что распяли Его, снимают Его живым и отпускают. Что все, как в обратном кино. И так же будет и со мной. Когда я состарюсь и умру, то оживу снова и буду жить обратно, пока снова не стану маленькой и счастливой.

Он грустно усмехнулся.

– А потом, взрослея, ты поняла, что, предав Его однажды, они уже никогда не отпустят Его живым.

Она вздохнула.

– Но Он… Он же воскресает все равно?

Евгений взял сигареты со столика и закурил.

– Но для каждого по-разному.

Солнце, пробиваясь сквозь жалюзи, посеребрило полосками хлеб на столе и бокалы с вином.

– Ты меня любишь? – тихо спросила Люба.

Он посмотрел на нее, глаза ее блестели, в них был свет.

– Да, – также тихо ответил и он.

Подходя к низкому стильному зданию фирмы «Tukzar», в подвале которого арендовала свои пространства гештальт-терапия, Ирина вдруг с тоской подумала, что теперь она во всем зависит от доктора Эм. Ей вдруг даже показалось, что доктор Эм заменила ей братьев, которые когда-то сажали ее на зеркало. Конечно, за эти полтора года она стала гораздо увереннее в себе. Изменилась даже ее походка, она стала двигаться, широко расставляя ноги и уверенно наступая на всю стопу. Иногда ей даже нравилось представлять себя мужчиной, как будто у нее что-то даже слегка поддувалось в промежности. Что-то, с чем она бессознательно отождествляла докторшу Эм. Спустя несколько месяцев после начала процесса монашка ушла из монастырской больницы и теперь работала медсестрой на «скорой помощи». Эта служба и лучше оплачивалась, и теперь, слава Богу, ее не захватывало и то печальное чувство бесполезности молитвы, особенно когда в больнице умирали молодые верующие. Теперь, когда молодого верующего (а разве не всегда ли можно определить по крестику?) сбивала машина, Ирина уже не молилась, а прежде всего делала все необходимое – проверяла пульс, давление, смотрела зрачки, ставила капельницу (если еще оставалось куда, в мелкую или висящую вену попасть ведь всегда труднее). Выезжая, как правило, без санитаров, которых теперь все труднее было оторвать от телевизора, она мобилизовывала случайных зевак, чтобы те не толпились и не пучились на чужую кровь, а лучше, не стесняясь, помогали переложить несчастного на «волочок» и перенести в машину. Конечно, если жертва все-таки умирала, чего Ирина, разумеется, боялась больше всего, потому что тогда зеваки (а еще хуже – родственники) начинали обвинять почему-то прежде всего ее, что она что-то сделала не так или даже нарочно, то Ирина была уже озабочена опять же не бесполезной молитвой, а делом – как правильно составить карточку, чтобы ее, Ирину, нельзя было ни в чем обвинить, ведь все, в чем можно обвинить, наказывается законом. А провинившуюся медсестру закон наказывает сроком от трех до пяти. Конечно, если совсем честно, то Ирина не любила и эту свою работу. Ну, а кто ее любит, эту свою работу? Но зато благодаря работе (благодаря, конечно же, доктору Эм) Ирина смогла наконец выйти замуж, хотя и… то, что касается детей…

Но сейчас, подходя все ближе к этому низкому горизонтальному зданию с фасадом из огнеупорной пластмассы, она все яснее ощущала свое нежелание передвигать ногами, как будто ей и в самом деле что-то мешало.

Она вдруг подумала о любви, что ведь хотела любви, а узнала лишь то, что доктор Эм называла «отношениями с мужчинами». Конечно, упражнения доктора Эм пошли ей на пользу и после того, как однажды на «горячем стуле» доктор попросила представить ее, что и Нина, и Катенька, и Наталья Авдотьевна Турсун-Заде – это мужчины (ни Горбунов, ни Васечка, ни Умнов в тот раз почему-то не пришли, а Евгений тогда еще и не появился), и что надо выбрать кого-нибудь из них и позаботиться о самой себе, то есть принять их «мужские» ухаживания, после такой тренировки ей стало гораздо легче не сопротивляться грубым приставаниям шофера «скорой помощи». И однажды, когда очередная жертва несчастного случая умерла еще до их приезда, Ирина позаботилась и о шофере, и о себе. Это была пасмурная безлунная ночь, Ирина хотела позаботиться на траве, но трава оказалась мокрой и склизкой, и позаботиться об отношениях с Володькой пришлось на «волочке».

И вдруг она поняла, что не хочет идти сейчас на группу к доктору Эм, потому что… потому что перестал приходить Евгений.

Ирина вдруг с горечью поняла, что всю жизнь ждала только такого, как он. И, может быть, она не хотела, чтобы доктор Эм случайно выведала об этом и разрушила это последнее из ее ожиданий?

Она снова увидела эти его печальные горизонтальные морщинки у глаз, и на лбу – веселые вертикальные, и… заплакала.