Она затянулась, она лежала одна в своей белоснежной двуспальной кровати, вспоминая сейчас, как в ту брачную ночь, в те короткие два часа перед рассветом, когда удалось все же хоть немножко поспать, ей приснилась белая ночная рубашка, которую она так долго и тщательно выбирала в магазине свадебных принадлежностей, волшебную и воздушную ночную рубашку… которую она почему-то так и не решилась купить, словно бы сочтя себя в чем-то недостойной. И все эти два предрассветных часа беззвучно проплакала в своем сне, исполненном все той же невыразимой тоски и печали, пока ее не разбудило глянцевое и нарядное лицо ее мужа, теперь уже мужа. Уже громоздящегося на ней, и над ней и в ней. Отныне радостного веб-дизайнера ее жизни. Фиалково-яблочное дыхание и игрушечное лицо, не закрывающее теперь никогда над ней своих пустых глаз. Лицо Григория, являющееся частью его, Григория, тела, совершающего над телом ее, Эль, свои «сакральные» веб-дизайнерские операции… Изящно подтягивая теги… Ставя еще один постер… Вот так, дорогуша, вот так… Не беда, что тебе приходится еще немножечко потерпеть. Ведь терпишь же у дантиста, чтобы потом твоя улыбка была по-прежнему неотразима.

Отец умер в кресле, в одной из тех дальних комнат, где на стеллаже стояла гипсовая голова красавицы Райханы, когда-то привезенная им из индийского города Варанаси. Глаза джиннии были пусты. Евгений попросил брата отца пройти в комнату первым. В комнату, где должно было лежать тело покойного. Сам он не в силах был вынести этого своего последнего свидания наедине. Но брат отца всего лишь распахнул перед ним двери. Брат отца сказал, что распорядителем похорон отца может быть только он, Евгений. Эта анфилада комнат, которая движется и не движется, и через которую Евгений словно бы струится к этому своему последнему свиданию. Увидеть тело, взглянуть на эти навсегда окаменевшие черты, на эти отяжелевшие веки, прикрывшие навсегда его взор. Евгений движется и не движется. Ведь увидеть мертвое тело отца – это значит признать его смерть?

Евгений замер, он лежит в постели в спальне своего загородного особняка. Его глаза открыты, и он все еще во власти сна.

Кто отличит правду от вымысла, кто скажет ему, мертв он или нет? Кто скажет, осталась ли у него еще надежда?

Он закрывает глаза и трогает руками свое лицо – лоб, нос, щеки и губы. Наощупь оно, лицо, маленькое, и непонятно, как там, за его поверхностью, скрывается целая жизнь.

Как всегда он пробует начать с начала и теперь, искушенный в гештальте, словно бы тянется за своим сновидением. Он вспоминает маленькую гипсовую голову красавицы Райханы, она стояла на стеллаже в кабинете отца. И однажды он в нее выстрелил. Выстрелил из старого пневматического ружья, играя в охотника, когда отца не было дома. Пуля пробила гипс, и черная дырочка обезобразила ее висок. Отец занимался историей мусульманской Индии и позже рассказал ему, что Райхана была одной из наложниц самого пророка Мухаммада, она была единственной, из-за кого он чуть не забыл о своей миссии.

Судорожно пытаясь ее «воскресить», заклеивая отверстие кусочком тонкой бумаги и подкрашивая белилами, Евгений еще ничего не знал об исламе. Гипс был старый, и белое пятнышко все же выдавало выстрел. Он долго не мог попасть в тон, добавляя в белила «краплак» и «жженую кость». Но красное и черное плохо смешивалось с белым.

Почему он в нее выстрелил? Ведь часто, когда отца не было дома, он заходил в его кабинет и завороженно смотрел на этот бледный и прекрасный лик. Глаза джиннии казались слепыми, но он словно бы знал, что она все равно рано или поздно его найдет. Он боялся, что красота безжалостна?

Он сидит на стуле. Это круг. Иногда он думает, что его совершенство неизбежно. Слушая в который раз, как Нина не может удержаться над праздничной ватрушкой, как начальница обвиняет Катеньку в чрезмерном использовании карандашей, как Горбунов – орел на тумбочке – выиграл престижный конкурс караоке в подмосковном доме отдыха, Евгений вдруг испытывает нечто подобное благоговению. Принять этот мир и обрести безвольное безвластное просветление?

Он сидит на стуле и смотрит на Эль. Она ждет, когда же он, наконец, признается? В конце концов, мы живем в обществе и от этого никуда не деться. Другие нужны, чтобы понять – кто ты сам. Еще одно основание нашей самодостаточности?

Хищный тяжелый клюв незаметно отклоняется и в ожидании замирает. Алтарь, конечно же, ослепителен. И пружина бессмертного знания давно уже готова привести в действие священную гештальт-диаграмму. Ему надо только начать… Просто начать о себе…

О том, что когда-то, еще в университете, когда он познакомился с Борисом, у него почти не было увлечений. Разве что кроме чтения и музыки. Это сейчас он с горечью признает, что человек это в том числе и то, что он накапливает (или выигрывает?!) материально. Но тогда он еще ничего не коллекционировал, и издевался в душе над этими буржуазными мальчиками, над которыми Борис умел так артистично возноситься. Но они были и будут всегда, эти буржуазные мальчики, как и во все далекие времена, они всегда что-то собирают – камешки с побережья, дагерротипы, фотографии, видео, «эм пэ три», всевозможные значки, журналы, свои научные труды, прочитанные, написанные или изданные ими книги, награды, должности, регалии и фирмы, которыми они руководят, конечно же, приключения с женским полом, собак, охотничьи ружья, «мерседесы» и прежде всего деньги… А у него тогда был только Борис.

Рассказать о Борисе?

Как он возносился над всеми этими буржуа, забирая у них ту текучую магическую точку, из которой всегда мог, и в самом деле словно бы начинал расти, заполняя пространство собой и только собой? Частенько тут, кстати, не обходилось и без самых что ни на есть банальных анекдотов, которых он, Евгений, в отличие от Бориса, почему-то никогда не запоминал, предпочитая им мудрые мысли, вычитанные из книг. Но однажды Борис, усмехаясь, сказал ему, что дело не в анекдотах, а просто среди других всегда обостряется его чувство собственного «я», и он ярко ощущает, что не он присутствует для других, а они, эти другие, для него присутствуют. А анекдоты же лишь средство. Вместо анекдотов вполне могли бы быть и салаты, и мудрые мысли…

Рассказать о себе?

О Чине… О том, почему она ушла… Как он играл… О том, что он задумал, когда с квартирой в «форексе» было покончено… И почему он выбрал именно ее, именно Эль… И не забыть, что в своем послесмертии он все же выиграл благодаря ей.

Быть может, после его признания, она выйдет за него замуж. Разумеется, если он сделает ей предложение. И если только он ей признается, признается как Евгений, а не как Григорий. Признается и ей, и доктору Эм и всем им, замершим сейчас на своих прозрачных стульях в ожидании его признания. Замершим в своих прозрачных автомобилях, в своем прозрачном метро, в своих прозрачных самолетах, перед прозрачными экранами телевизоров, в прозрачных магазинах, на прозрачных улицах. Замершим в своих прозрачных домах, в своих прозрачных спальнях…

Признается… и тогда непризнанная им современность выйдет, наконец, за него замуж?

Начать с отца и рассказать им свой сон об отце. Чтобы они могли залезть в его сон с ногами. Залезть в это его последнее материнское тело, ибо согласно их науке, сновидение есть не что иное, как некий последний остаток, связывающий нас с телом матери, даже если это сновидение – об отце. Залезть и разрубить его на куски. И каждый из кусков затем безжалостно проинтерпретировать.

«Ассоциация, интерпретация, феминизация…»

Он погружен в поток своих мыслей и даже не замечает, как вместо него на «горячий стул» садится другой.

Это старый якут. Он в возрасте его отца. Он попал сюда случайно и завтра улетает к себе на родину. А сейчас сидит, скорчившись, опустив свои грузные плечи. Он почему-то начинает рассказывать про «Норд-Ост», и холодок пробегает у Евгения по спине. Когда это случилось, якут пытался выстроить длинный и узкий светящийся мост, мост из своего чума, он хотел воспользоваться телевидением, проникнуть за экран и по астральной трубке перенестись в тот ужасный мюзикл. Он хотел совместить несовместимое – телевизор и ясновидение, чтобы передать заложникам свою жизнь. Он хотел их спасти и готов был принести себя в жертву. Но у него ничего не вышло, и сейчас он плакал, этот старый несчастный старик, непонятно почему забредший именно сюда, на этот гештальт-семинар и именно здесь поведавший о бесполезности своего искусства.