– Пресвятая Дева, ну зачем это бедному человеку? Который не старается лезть в чужие дела, а хочет лишь тихо и незаметно зарабатывать на жизнь… У меня четверо детей, сударь, вы себе и не представляете, какие это расходы…

– Уж не собираешься ли ты, братец, и у меня выклянчить деньжонок? – с любопытством спросил Бестужев. – Похоже, так и обстоит, вон как у тебя на роже хитрость заиграла… Вынужден разочаровать: от меня ты денег не дождешься. Во-первых, я злопамятен, а во-вторых, я тебе только что подарил жизнь, а это ценнее всех сокровищ мира… Пшел вон! И держи язык за зубами, если не хочешь поплавать в холодном океане совершенно самостоятельно, без корабля… Брысь!

Когда стюард ни жив ни мертв улетучился из каюты, Бестужев в ней тоже не задержался – вышел, запер дверь и направился на шлюпочную палубу. Ведомый исключительно отвращением к безделью – у него пока что не оставалось другого выхода, кроме как кружить по всем помещениям и местам, где бывают пассажиры первого класса, в надежде, что чудо все-таки произойдет…

На глаза ему почти сразу же попался ряженый «полковник» с перезрелой английской мисс знатного рода, коварно умыкнутой из фамильного гнездышка. «Полковник» раскланялся с Бестужевым крайне доброжелательно, как со старым знакомым. Надо отдать прохвосту должное, он был по-настоящему импозантен и производил впечатление на несведущих – а вот его спутница, наоборот, являла собою смесь, казалось бы, несочетаемого – застенчивости и вызова, эти чувства сменяли друг друга с поразительной быстротой, и это было комично, невзирая на ситуацию, в коей Бестужев оказался. Ага, а вот и странный молодой человек, на кого-то похожий, он обретался поблизости, следуя за «полковником» и его дамой столь же неуклюже…

Бестужев рассеянно глядел вслед парочке – бедной даме, которую, пожалуй, следовало пожалеть, и прохвосту, никакого сожаления недостойному.

И тут его форменным образом озарило.

Пришедшая в голову идея была, по меркам Российской империи, столь беззастенчивой, наглой, побивающей все приличия, что в первый момент Бестужева в холод так и бросило, и он мысленно возопил себе самому: «Ну это уж чересчур!!!» Однако, чем более эта шальная идея умащивалась во взбудораженном мозгу…

Это даже не авантюра, это что-то не в пример более дерзкое, не имеющее аналогий в истории российского политического сыска – да, пожалуй что, и в долгой практике соответствующих контор других держав. Дерзость немыслимая, нетрудно представить, как отвисали бы челюсти у его непосредственного начальства, как вылезали бы из орбит глаза, как багровели бы физиономии в преддверии оглушительного рыка: «Вы что, с ума сошли, мальчишка? В смирительную рубашку! В отставку без пенсии! В Сибирь по Владимирке!»

Да, несомненно, многие из начальствующих особ именно так и отреагировали бы, попроси у них Бестужев согласия на столь дерзкую акцию. Но начальства здесь нет, и, если провести все тонко, оно и не узнает никогда, какими методами была достигнута победа. Не судят победителей, согласно пословице… Ну, или по крайней мере не копаются вдумчиво в деталях. На фоне несомненного триумфа детали уже кажутся ненужными, не о всех нужно упоминать в отчетах…

Чем больше он размышлял, тем сильнее укреплялся во мнении, что шансы у него есть, и нешуточные. Обострившийся от тоскливой безнадежности ум подсунул именно то, что могло увенчаться успехом. Это он и искал: ложь столь грандиозную и беззастенчивую, что она способна сойти за правду и в глазах весьма неглупых людей. С одной стороны – безумная авантюра, почерпнутая из романов Люди и Поль де Кока, а также сонмища их гораздо более бездарных подражателей. С другой же… Во всем этом, что ни говори, наличествовала жизненная правда. Другого выхода все равно нет…

Он более не колебался.

Не позже чем через четверть часа Бестужев самым энергичным шагом двигался к ходовому мостику, запретному для пассажиров независимо от положения на судне. Он запретил себе раздумывать, колебаться, взвешивать все «за» и «против» – чтобы не потерять должный кураж.

Как и следовало ожидать, наперерез ему выдвинулся матрос в безукоризненной форменке, заступил дорогу, вежливо, но непреклонно протарахтел что-то на английском наречии. Бестужев, не замедляя уверенного шага, ухом не поведя, глазом не моргнув, небрежно отстранил его с пути с видом особы королевской крови, законно считающей себя вправе пребывать, где только вздумается. Направился к первой попавшейся двери – нельзя было терять кураж, никак нельзя… Сейчас он нисколько не маскировался под штатского, наоборот, без труда заставил тело вспомнить прежнее и двигался чеканным офицерским шагом, твердой поступью, одной рукой словно бы придерживая саблю у бедра, а другой отмахивая, не парадный отбивал, конечно, это было бы нелепо и смешно, однако было в его фигуре нечто такое, отчего матрос стушевался, дорогу заступить более не пробовал, тащился следом, ворча что-то, возмущенно-унылое…

Дверь распахнулась, и навстречу вышел несомненный судовой офицер: фуражка с белым верхом, эмблемой и золочеными листьями на козырьке, золотые полоски на рукавах черной тужурки, сверкающие пуговицы… Уверенности в нем имелось гораздо больше: пусть и определив беглым взглядом, что имеет дело с человеком из общества, а значит, обитателем привилегированной палубы, он тем не менее словно бы небрежно оказался на пути так, что обойти его не было никакой возможности. Вежливо, твердо произнес фразу на английском.

– Простите, сэр, не понимаю, – остановившись, ответил Бестужев по-французски.

Моряк без тени замешательства перешел на приличный французский:

– Тысяча извинений, сударь, но согласно строгим морским регламентам пассажирам запрещено здесь находиться. Думаю, вам будет лучше…

Бестужев бесцеремонно перебил:

– Тысяча извинений, месье, но у меня неотложное дело к капитану. Волей-неволей приходится идти на нарушение регламентов…

Матрос торчал за его спиной, шумно сопя. «Ничего, – подумал Бестужев, – тут все-таки цивилизованная Европа, за шиворот не сгребут и в тычки не выпроводят…»

Офицер после секундного раздумья произнес:

– Быть может, вы будете так любезны изложить ваше дело мне? Я передам капитану и сообщу вам о…

Бестужев вновь его прервал, столь же напористо:

– Простите, но ваше служебное положение, молодой человек (офицер был немногим старше Бестужева), как это ни прискорбно, пока что не позволяет вам быть посвященным в такие секреты… Я должен говорить с капитаном.

Офицер смотрел на него пытливо, с явственным колебанием. Уверенный тон и напористость – великое дело… Бестужев стоял с гордым, осанистым, превосходительным видом, ему не раз приходилось наблюдать, как иные особенно спесивые генералы взирают на мелочь пузатую вроде армейских поручиков из захолустных гарнизонов. Примерно такое выражение лица он и копировал старательно.

С ноткой неуверенности (и словно бы смешинкой в глазах, определенно!) офицер спросил:

– Надеюсь, ваше дело не касается мистических пророчеств о судьбе нашего судна?

Ирония, точно, угадывалась. Бестужев крепко выругался про себя: походило на то, что баварский профессор из университета с непроизносимым названием оказался настырным и успел здесь побывать, иначе такую реплику не объяснить…

Он поднял брови и прибавил высокомерия в голосе:

– Простите? Меня в данный момент не интересуют ни мистика, ни ваше судно. У меня другие заботы. Немедленно передайте капитану, что с ним по неотложному политическому делу хочет побеседовать майор российской императорской гвардии.

И офицер дрогнул! Вновь окинув Бестужева пытливым взглядом, он сделал такое движение, словно собирался пожать плечами, но в последний миг воспитанность удержала его от столь вульгарного жеста.

– Соблаговолите подождать немного, месье, – сказал он и скрылся за дверью.