— Открой пошире ротик, Ромео.

Я покачал головой:

— Это вряд ли.

— Ты не хочешь, чтобы я тебя покормила?

— Нет.

— Я часто кормила своего мужа.

— И он теперь…

Она пожала плечами. Я выпил кофе и поинтересовался:

— Где моя одежда?

— Сожгла.

— Я серьезно — где мои шмотки?

— Я серьезно все сожгла.

— Господи, зачем?

Кирстен повернулась, чтобы взглянуть на меня, и заявила:

— Если ты будешь со мной, тебе придется приодеться.

— Не думаю.

— Ты не думаешь, что приоденешься или что ты будешь со мной?

— И то, и другое.

Она показала на шкаф:

— Одежда моего мужа тебе подойдет, и можешь мне поверить, она самого лучшего качества. Я сама покупала.

Мне вдруг в голову пришла одна мысль, я схватил Кирстен за руку и заорал:

— Моя шинель… Ты ее тоже сожгла?

— Пыталась… Ты делаешь мне больно.

Я скатился по ступенькам, промчался через кухню и увидел во дворе костер. Распахнул дверь и подошел поближе. Шинель валялась в стороне, вся в саже, но целая. Я схватил ее, едва не закашлявшись от запаха дыма. Кирстен стояла в дверях, упершись руками в бедра.

— В чем дело? Это же кусок дерьма, — проговорила она.

— Это, милая дама, моя история, моя карьера и единственная ниточка, связывающая меня с прошлым.

— Жалкая, судя по всему, история.

Я прошел мимо Кирстен через гостиную, оглядываясь по сторонам. Она шла за мной, и я спросил:

— Где это?

— Что?

— «Жидкость Е».

Она ехидно улыбнулась:

— Мы все употребили.

— Можно подумать, я поверю тебе на слово. Где бутылочка?

Кирстен махнула рукой в сторону сада:

— Вместе с твоими тряпками. Хочешь проверить?

Я набрал в грудь воздуха и выдохнул со словами:

— Кирстен, надеюсь, что это правда. С этим нельзя шутить. Можно впасть в кому

Она снова улыбнулась и сказала:

— Оно точно заставляет моторчик сильнее крутиться.

Я поднялся наверх и выбрал пару ботинок. Немного тесноваты, но мне к боли не привыкать. Кирстен тенью следовала за мной.

— Когда мы встретимся?

— Кирстен, чем ты занимаешься?

— Занимаюсь?

— Ну, понимаешь, что ты делаешь каждый день, вообще в жизни?

— Хожу по магазинам и трахаюсь.

— Что?

— В городе полно молодых парней. Они за выпивку на все готовы.

Я покачал головой, не осмеливаясь спросить про презервативы или вообще о каких-то предохранительных мерах. Я боялся услышать ответ. Вместо этого я спросил:

— Зачем тебе тогда я?

— Ты забавный.

Я начал спускаться по ступенькам и услышал:

— Ты уходишь?

— Да, — ответил я.

— Считаешь, что можешь перепихнуться и сбежать?

Что на это скажешь?

Я уже открыл входную дверь, когда Кирстен крикнула:

— Эй, Джек?

— Что?

— Насчет этой «жидкости Е».

— Да?

— Убийственная штука.

Не мой день.

Я не имею в виду прокисшую пинту «Гиннеса». Я как-то пытался объяснить эту концепцию Кленси, еще в ту пору, когда мы были друзьями. Это такая ледышка в вашем сердце. И это совсем неплохо, потому что ты готов к отпору в последний момент, когда срабатывает чувство самосохранения, когда ты попал в переделку или тебя прижали к стене. Ты даже не подозреваешь, что в тебе это есть, пока не возникает жизненная необходимость.

Тут внезапно звучит голос: «Попробуй только пошутить со мной… ты и представления не имеешь, на какую жестокость я способен».

Кленси покачал головой: «А… все это сплошное безумие».

Он затем превратился в олицетворение моего невезения. Я направился вниз по Тейлорз Хилл, когда снова зазвучал голос: «Вот что, Кирстен, шла бы ты подальше». Я так действительно думал.

Миновав Найл-лодж, я повернул у Скойл Урсы и тут вспомнил, что у меня назначено свидание с женщиной-полицейским. Я ждал этого свидания, во всяком случае, притворялся, что ждал. Нищий пропойца играл на оловянном свистке рядом с местом, где когда-то была лестница «Санта-Мария», у ног его лежала кепка для подаяний. Может, и есть в Голуэе худшее место для собирания милостыни, но я такого не знаю. По этой дороге никто не ходит. Здесь настоящее скопище призраков. Люди при любой возможности стараются избегать этого района. Гостиница сгорела дотла, причем было много жертв.

Я нашел несколько монет в своем обгоревшем пальто и бросил их в кепку. Глаза у «музыканта» расширились, и он спросил:

— Ты горишь?

— Уже нет.

Пропойца провел высохшей рукой по лицу и сказал:

— Я уже решил, что у меня крыша поехала.

Он большим пальцем указал на пепелище за спиной и продолжил:

— Подумал, знаешь ли, что ты оттуда появился.

Алкоголь сделал его лицо пунцовым, все тело тряслось. Я заметил:

— Тут не лучшее место для твоего искусства.

Он понимающе улыбнулся:

— Взгляни на луну, перестань слушать собачий лай на улице.

Вот вам и ответ.

Пагубные привычки одеваются в разные одежды, Я был на грани похмелья, а сейчас встретился лицом к лицу с чистым алкоголизмом. Кубик катится, и никогда нельзя предугадать, что тебе выпадет. На этот раз мне выпало страстное желание заполучить кокаин.

Я представил себе аккуратную белоснежную полоску. Как-то один парень мне сказал:

— Да будет тебе, Джек. Это же давние восьмидесятые.

Как будто меня волнует эпоха или современные тенденции.

Я вообще застрял в семидесятых, когда у надежды было лицо. Две дорожки кокаина, и мир распахивает тебе свои двери. Яркая как молния вспышка в мозгу, ледяные капли в горле. Черт, я почувствовал, как подгибаются колени.

Когда вы вдыхаете кокаин, у вас сразу появляется цель. И еще нирвана, которая убеждает вас в вашем полном безумии. Вам кажется, что вы можете петь. И вы поете. Более безумных желаний не появляется. Но финал ужасен, никто так не страдает, как наркоманы, употребляющие кокаин. После улета вы сразу попадаете в ад, вас ломает, вам плохо, вы становитесь параноиком. Физические последствия тоже плохая реклама для кокаина: потеря зрения, постоянный насморк и эрозия носовой перегородки. Рано или поздно эта перегородка вообще исчезает. Желтая пресса со злорадным удовольствием потопталась на Даниелле Уестбрук, звезде сериалов. Публиковались ее ранние фотографии и затем, крупным планом, изображение разрушенного носа. Вряд ли это кого остановило, но репутацию знаменитостей подпортило.

Я дошел до собора и почувствовал, что мне необходимо посидеть в тиши. Толкнул тяжелую, обитую медью дверь, которая с шумом захлопнулась за мной. Мощи святой Терезы обычно привлекали много зевак, но сейчас в соборе было тихо. Я прошел по боковому проходу и опустился на колени перед алтарем.

Машинально начал:

— Glor don Athair…^[9]

Я учил свои молитвы на ирландском, и они звучали для меня по-настоящему только на этом языке. Разумеется, как и всякий перепутанный католик, я был знаком с латынью. Так было ближе моей крестьянской душе. Собор был построен на месте старой тюрьмы Голуэя. Там сидели не только мужчины, но и женщины. Они получали дикие сроки за мелкие преступления — раннее эхо зла монастыря Святой Магдалины. Краем глаза я заметил священника, который остановился и спросил:

— Не возражаете, если я сяду?

Мне хотелось сказать: «Ваша епархия».

Я кивнул. Священник сел в центре. Ему было слегка за сорок, черты лица говорили о его испанско-ирландских предках. Я все еще стоял на коленях и едва не признался: «Я в последний раз исповедовался тридцать лет назад».