Двум другим женщинам он не понравился.

Они его книг не читали. Это многое меняет, когда с ним знакомишься. Он не красавец. Личность симпатичная, только слишком чудная. Он позволял настроениям управлять собой, а настроения были весьма переменчивы. Порой он болтал без умолку, а порою рта не раскрывал. Он всегда болтал без умолку, если напивался. А когда не напивался, он очень стеснялся и официальничал с людьми, и познакомиться с ним было непросто. Одни думали, что он само обаяние, другие – что он полный мудак. Истина помещалась где-то в промежутке – можно сказать, на полпути.

Как юмориста его знали по всей стране, что само по себе смешно, поскольку, едва с ним знакомишься, первым делом замечаешь, что у него нет чувства юмора.

Когда остальные над чем-нибудь смеялись, он обычно терялся. Иногда очень умные люди считали, что это само по себе смешно, и после первого раза смеялись второй, от чего юморист всегда терялся еще больше, а потом ужасно смущался. Он был очень восприимчив, но вот этого в жизни постичь не мог. Ему и в голову не приходило, что люди смеются над ним, потому что у него нет чувства юмора. Он думал, что очень смешной, поскольку у него смешные книги. Не знал, что часто растерян, когда люди вокруг смеются. Рационально он мог отмахнуться от такого явления, решив, что другие смеются над какой-то своей тайной шуточкой.

Отсутствие чувства юмора – одна из величайших его слабостей. Он бы радовался жизни чуть больше, если б мог над ней смеяться.

Ах да, и вот еще что любопытно: когда он писал все то, что люди потом объявляли едва ли не лучшим юмором столетия, он совсем не смеялся. Даже не улыбался.

Двум другим женщинам он не понравился.

Тем лучше для них.

Тем хуже для японки.

Ей он понравился.

– Я подниму вам сомбреро, мэр, – сказал безработный и наклонился за сомбреро. Ему выпал последний шанс получить работу на этой планете, а в Бога он не верил. Ничего личного, просто он знал, что на небесах ему должность не припасли, поскольку никаких небес не бывает.

Это сомбреро посреди улицы – его последняя надежда.

– Нет, я подниму, – сказал мэрский родич, внезапно сообразив, что, если он не подберет сомбреро, мэрства ему не видать. Не видать политической карьеры. Президентство Соединенных Штатов станет ему недоступно. Не толкаться ему среди больших вашингтонских боссов и на Четвертое июля не толкать речь здесь, в городке.

Сомбреро – ключ ко всему будущему родича.

Мэра позабавило, как закипели вдруг страсти у этих двоих, желающих ему угодить, хотя мотивов их не постигал. Мэр был великим захолустным политиком.

– Нет! – заорал безработный. – Сомбреро подниму я!

– Не тронь сомбреро! – заорал в ответ родич.

Два человека, наклонившиеся за сомбреро, вдруг замерли, пораженные собственным рвением, и хорошенько друг в друга вгляделись.

Мэр собрался было сказать: «Вы оба, прекратите. Что с вами такое? Вы что, идиоты? Это же просто сомбреро».

И тогда бы все тут же закончилось. Вот как проста жизнь; не пришлось бы вызывать Национальную гвардию, вводить десантников и танки наряду с ВВС для поддержки с воздуха. Не случилось бы той речи, что президент зачитал по телевизору, порицая события, которым предстояло иметь место, и особый Комитет по странам Третьего мира в Организации Объединенных Наций не денонсировал бы США.

Но главное, не случилось бы всемирной боеготовности у Соединенных Штатов Америки и Союза Советских Социалистических Республик.

Вот именно – мир не оказался бы на грани ядерной катастрофы, скажи мэр: «Это же просто сомбреро. Стойте смирно. Я его сам подберу, даже если оно ледяное. Сомбреро не кусаются».

Спустя час американский юморист так нервничал, что не мог ключом открыть дверь в свою квартиру. Так нервничал, что почти протрезвел. Он поверить был не в силах, что эта прекрасная японка стоит рядом в коридоре его дома, ждет, когда он откроет дверь, а потом войдет вместе с ним в квартиру.

Она стояла очень терпеливо и смотрела на него.

Что-то приключилось с замком.

Невероятно.

«Чертов ебаный замок! Почему сейчас? Почему я!»

Такого прежде не бывало.

– Замок, – сказал он, скребя ключом несообразно ситуации.

Японка ничего не сказала. От этого стало только хуже. Лучше бы она сказала что-нибудь. Он тогда не знал: она что-нибудь говорит, лишь когда есть что сказать. Тогда она прямолинейна и весьма членораздельна. Светских бесед она не вела.

Но она была очень умна, с замечательным чувством юмора – просто разговаривала мало. Когда вокруг были другие люди, они всякий раз удивлялись, потому что она могла и слова не произнести за целый вечер. Она говорила, лишь когда ей было что сказать. Она очень умно слушала, кивала, качала головой, если говорилось что-то умное и тонкое. Всегда смеялась в подходящий момент.

У нее был красивый смех – точно дождевая вода льется на серебряные нарциссы. У нее был такой приятный смех, что люди любили говорить при ней смешное.

Когда кто-нибудь разговаривал, ее очень узкие понимающие глаза смотрели ему в лицо и слушали так, будто он – единственный звук в мире, будто все, что звучало, совершенно кануло из человеческого уха, и остался только этот голос.

Не говоря ни слова, она мягко взяла ключ из его руки. Так они впервые коснулись друг друга – крошечный жест, ключ перешел из руки в руку. Ее рука была мала, но пальцы изящные и длинные. В руках ее обитал невероятный покой.

Юморист не прикасался к ней в баре или по пути в квартиру. То было первое из миллиона касаний. Она нежно и точно вставила ключ в скважину. Повернула. Дверь открылась. Она вернула ему ключ, и руки их соприкоснулись второй раз. Ему казалось, сердце его продолбит себе дорогу из тела. Ничего эротичнее с ним в жизни не случалось.

После разрыва он пережил краткий период мастурбации. И тема его мастурбации была – как японка бессловесно забирает ключ из его руки, открывает дверь, а потом вкладывает ключ ему в руку.

Он кончал, когда она, открыв дверь, вкладывала ключ ему в руку. А потом лежал в постели, и лужа спермы диковинным Саргассовым морем бултыхалась у него на животе. Он так делал раз пять или шесть. А потом бросил, потому что понял: так можно жить до скончания веков, и тут-то ему и настанут кранты. Он знал, что у жизни всегда конец несчастливый, но такого финала себе не желал.

Лучше пулей вышибить себе мозги, чем завершить свою жизнь мастурбирующей сёдзи¹. Однажды он проплакал всю ночь, час за часом, потому что хотел мастурбировать. Больше всего на свете хотел мастурбировать на нее, как она забирает ключ, отпирает дверь[2] и возвращает ключ ему. Наконец плач его изнурил, однако он не мастурбировал. Пришлось остановиться, как бы ни было больно, потому что иначе ему настанут кранты. Один раз сквозь слезы он различил видение собственного надгробья – как бы оно выглядело, если б он не перестал мастурбировать на касание ее руки, памятное изъятие и возвращение ключа: