Я не из тех, кто в минуты напряжения сидит на краешке кровати, грызя ногти и проклиная того дурня или же мерзавца, который сотворил этот мир; скорее я причисляю себя к тем, кто ложится на означенную кровать и мирно дремлет. Когда дверь в обеденный перерыв открылась, глаза свои я оставил плотно зажмуренными. Голос, могущий принадлежать лишь кому-нибудь из рьяных юных полисменов, произнес:
— Ланч!
Я оставался нем и подразумеваем. Я слышал, как он взял пустую бутылку из-под виски, потряс ее и со стуком отвращения опустил на тумбочку. После чего вышел и запер за собой дверь. Досчитав до десяти, я открыл один глаз. Ланч, мне принесенный, состоял из трех белых картонок с фольгой вместо крышки, какими торгуют навынос китайские заведения. Из пакета я выдоил немного скотча, смешал его с водой и снова «сел на спину». Дохлая крыса могла бы выманить больше секрета из моих слюнных желез, нежели нечто с побегами фасоли и соевым соусом.
Вскоре меня навестил сержант Блэквелл; он посмотрел на нетронутый ланч и сказал:
— Ну и мамона!
— Тридцать девять дюймов, — сострил я. — В груди — сорок два.
— Не смешно и неправдоподобно, — ответил он. И то и другое — разумеется, правда. После чего отконвоировал меня наверх, в обвинительную комнату, где обвинил меня в нападении без отягчающих обстоятельств, нанесении телесных повреждений, неуважении к суду и множестве других вещей, включая, как я предполагаю, неизобретательное противодействие приучению к горшку в раннем детстве; я уместным манером поник главой.
Вернувшись в камеру, я попросил чего-нибудь почитать; он возвратился через десять минут с замусоленной Библией.
— Мне кажется, это я уже читал, — сказал я.
— У нас больше ничего нет, — парировал он. — Энид Блайтон[154] — только для образцовых заключенных.
Книга Книг была отпечатана на китайской бумаге,[155] и первые несколько страниц использовались святотатцами для кручения «штакета» (это такие сигареты), поэтому Книга Бытия начиналась с того куска, где Каин говорит: «…наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня».[156] Я так и не выяснил, что приключилось с Каином, кроме того, что он отправился в землю Нод,[157] что находится на восток от Едема; там я его и догнал.
То был один из тех дней, когда человеку просто никак невозможно хорошенько выспаться: казалось, едва я закрыл глаза, как мой вчерашний снегирь уже предупреждал меня, чтобы я побрился перед Шестичасовым Слушанием. Будто бы даже с неким восхищением в глазу он наблюдал, как я управляюсь с одноразовым бритвенным станком: множество негодяев, сообщил он мне, клялось засадить этому конкретному судаку костяной бутерброд в зубы, но ни один доселе угроз своих не исполнил. Как я заметил, ему было крайне трудно поверить, что единственным мотивом этому поступку мне послужила решимость отведать сказочных рыбных котлет.
В том же камерном зале суда состав участников оставался почти таким же, что и утром: за исключением того, что опекал меня ныне снегирь, а мировым оказался эдакий рьяный рохля из тех, кому не терпится послушать о разрушенных семьях и детстве, полном лишений; Иоанна же выглядела крайне аппетитно в облегающем платье цвета корицы — вы такого не купите, даже если всю жизнь будете собирать купоны. Да, а кроме того, наличествовала некая дряблая круглоликая персона, которой я раньше не видел, но признал в нем обитателя Харли-стрит, который слупит с вас полсотни гиней за то, что посоветует отправиться в долгий морской круиз и делать по утрам зарядку.
Детектив-инспектор Джаггард монотонно воспроизвел факты моего постыдного утреннего поведения. Мне помстилось, что по своему лицу мировой судья позволил промелькнуть скупой улыбке, когда «клюй» поведал, что его собрату по юстиции никогда больше не вернуть первоначального расположения черт в районе носа. Мой маляр призвал к свидетельской трибуне Иоанну. Та промокнула слезливый глаз парой квадратных дюймов батиста, повествуя, как доблестно я сражался с моим, э, кошмарным, э, недугом и как она полна решимости поддерживать меня, пока я его полностью не оборю. Я, со своей стороны, глазел, отвесив челюсть. Вероятно, глазеть и следовало. После чего призвали дряблую персону; на его счет я ошибался — проживал он не по Харли, а по Вигмор-стрит.
Персона, судя по всему, больше года пользовала меня и уже добилась неплохих результатов: его терапии сдались всевозможные умственные расстройства и душевные заболевания, названий коих я не помню, остаточная враждебностно-ориентированная направленность против представителей судебной власти быстро сдавала позиции, и он был готов заложить свою репутацию, что небольшая вспышка, свидетелями которой мы стали сегодня утром, была всего-навсего сверхокончательной оргазмической сублимацией, каковая, если не подходить к столь тонкому вопросу по-дилетантски, есть чертовски хорошая штука и означает, что теперь я окончательно исцелен. Кроме того, моя супруга заверила его, что я крайне сожалею о происшедшем и за нос заплачу.
Я восхищенно качал головой: какой прекрасный лжец пропадает на Вигмор-стрит. Пока он излагал, я несколько раз ловил себя на том, что вполне готов поверить ему и сам.
Должно быть, вы заметили, что большинство мировых судей, дабы выглядеть умудренными, всматриваются в вас поверх своих очков. Этот же был на переднем краю моды: свои «ставни» он воздел на лоб и всматривался из-под них. У лживого лепилы он поинтересовался, не мог бы тот представить какие-либо смягчающие обст-ва, как то: являлся ли обвиняемый продуктом разрушенной семьи, полного лишений детства и тому подобного?
— О господи, да, весьма, — ответил лжец, даже не представляя себе, какую правду он говорит. — Но, эрхррммм, вы же понимаете, на данной стадии, я уверен, вы следите за ходом моей мысли… — И он на пару миллиметров мотнул головой в мою сторону.
— Вполне, вполне, — отвечал добрый наемник правосудия. Просияв улыбкой, он впаял мне сто фунтов за испорченный шнобель своего коллеги — что ж, это минимум того, что он мог сделать, я это оценил, — добавил еще несколько «лошадок» за неуважение к суду, связал меня обязательством самостоятельно блюсти порядок и умолил — как на его месте сделал бы любой папаша — слушаться своего лечащего врача и близких, которые лучше знают, что для меня лучше. Бросить курить не посоветовал.
Уже на лестнице, свободный, как сокол в полете, и перепуганный, как подсадная утка, я накинулся на Джаггарда:
— Предъявите мне кражу Руо, — скулил я, — я признаю свою вину, меня замели честно.
Он тускло посмотрел на меня, как умеют лишь детектив-инспекторы.
— К сожалению, сэр, — ответил он (это «сэр» несколько застряло у него в глотке), — судя по всему, непосредственно перед похищением ваша супруга согласилась купить для вас этого Руо у мисс Гертруды Вельтшмерцер. Как свадебный подарок. Я побеседовал с мисс Вельтшмерцер по международному телефону. Она это подтверждает.
Говорил он огорченным тоном полисмена, которому приходится жить и работать в мире, где «закон и порядок» стали непристойным выражением. Мне стало искренне его жаль.
— Что ж, что ж, — заболботал я, — это было очень мило с ее стороны, не так ли. Вообще-то я и сам подумывал приобрести ей антикварную подвеску.
— Вы имеете в виду — запасную? — уточнил он.
Я сразу перестал его жалеть.
Внизу я забрал вещи, отдал целлофановый пакет с виски доброму снегирю — равно как и оставшиеся беспошлинные сигареты: кто знает, когда могут понадобиться друзья в силах полиции? — и сел к Иоанне в ее милый маленький «дженсен-перехватчик». Ни выстрела не раздалось в нас, пока мы ехали к Аппер-Брук-стрит. За рулем Иоанна выглядела ослепительно — как ослепительно выглядят все красивые женщины за рулями спортивных автомобилей. Говорила она лишь:
