— С чем?!

— Шарлен, пойми, пожалуйста, вот что. Ты — больше чем звезда. Ты — икона.

— Я — что?

Свет из кухни подсветил ее голубые глаза. Никогда еще она не была так похожа на Черил.

— Ты кое-что значишь для людей. Из-за своего прошлого. Из-за того, собственно, что пятнадцать лет у тебя все было на мази. Ты — живая легенда.

Она хмыкнула. Я подбавил настойчивости:

— Ты представляешь собой то, что многие люди потеряли много лет назад. Та часть людей, что последние пятнадцать лет была заперта в шелковой комнатке.

Теперь она была чем-то встревожена; наконец, закурила свою сигарету.

— «Stingrays» были миниатюрным отражением последней великой эры рок-романтизма, — говорил я. — Последняя обжигающая вспышка болезненно острой жажды любви. Перед тем, как весь мир навеки провалился в жопу.

Она испуганно напряглась. Я сообразил, что пересказываю Денниса. И она уже слышала это.

— Но твоя работенка не станет ностальгической халтурой, — торопливо продолжил я. — Это было бы грубейшим просчетом. «Stingrays» — это как прежние кинороли, скрытый смысл, который ты принесешь с собой. Курс на «middle-of-the-road»[277] был бы для тебя гибельным. Ну что это — напевать простенькие поп-мотивчики, в надежде на прежних фанатов — перегоревших рокеров средних лет. На самом деле никому не надо, чтоб ты снова пела «Чувства», какими бы отсталыми они ни стали сейчас. Тебе нужно вернуться к тому, какой ты была в самом начале, когда «Stingrays» еще назывались «Darts». К фундаментальному, плотному, сексуальному R&B[278] звучанию, как у ранних «Rolling Stones». Никакой наимоднейшей дряни, никакого гомогенизированного синтезаторного дерьма. Простой добрый рок-н-ролл. Твой голос всегда великолепен, остальное должно быть не хуже. Ты можешь стать воистину мифом рока, Шарлен. Эта территория — твоя; надо только объявить об этом. Западное побережье ждет. Просто «американскую мечту» здесь оттрахали так, что она теперь перебралась обратно в Эшбери-Парк.

Она рассмеялась:

— Может, ты займешься моей карьерой? Похоже, ты лучше разбираешься в этом, чем я.

Я лег на спину:

— Э, нет, я всего лишь высказываю свое мнение. Могу и ошибиться. Может, тебе надо уйти в церковный хор, и ничем другим не заниматься. Следуй за своей музой.

Она поднялась:

— Я думала, музы бывают только у мужиков. — И обернулась к двери в кухню. — Просто я не очень-то уверена, что хочу быть иконой. Звучит так, будто это что-то вроде захоронения.

— В этих делах у нас не всегда есть выбор, Шарлен.

— Да? Ладно, посмотрим.

Она прошла через кухню в ванную. Я откинулся назад и пялился на трех стилизованных нерях из «ZZ Тор», дергающихся на экране в ритм музыке. Некоторые роковые видеоклипы мне нравились, но временами это явление как-то беспокоило. Когда я слушал старую музыку, тех же «Stingrays», я входил в свой собственный, личный кинозал. Но когда я слышал песни последних нескольких лет, то все, что я мог увидеть в воображении — видеоклип, и неважно, что он мог быть безвкусный или убогий. Я задумался об этом — и тут услышал вскрик Шарлен.

Я кинулся к ней, в холл, мохнатый ковер взмокал под моими босыми ступнями. Она скорчилась у дверей моей бывшей спальни.

— Что с тобой?

— Я искала ванную… — она указала на дверь в спальню.

Я начал было открывать эту дверь.

— Нет! — она схватила меня за руку.

— Почему? Что там такое?

Боже, какой ужас был в ее глазах. Что же она там увидела? Призрак из эктоплазмы в брючках-капри цвета морской волны?

— Крыса, — ответила она.

— Крыса? — и я снова начал открывать дверь.

— Скотт, не надо, ради всего святого! — она вцепилась в мою руку.

— Все в порядке, — сказал я, поворачивая ручку.

Она сжалась и подалась назад, когда я приоткрыл дверь.

Я втиснулся внутрь и щелкнул выключателем.

Комната оказалась не синей, как в моих воспоминаниях — она была отвратительно яркого оранжевого цвета. Разведенная подруга моей мамы некоторое время жила здесь и изменила отделку комнаты. Я услышал какое-то шуршание. Там, среди оборочек, украшавших двухъярусную кровать — ту самую, на которой мы с Черил трахались целыми днями и разговаривали ночи напролет — я увидел хвост. Господи, она была здоровенная, размером с кошку. Остальная часть комнаты выглядела просто оскорбительно: плетеная мебель покрашена из баллончика в тот же оранжевый цвет, что и стены, пыльные мягкие игрушки на кровати. А я-то планировал, что мы сегодня будем здесь спать. Крыса шмыгнула под кровать.

— Господи, да закрой же дверь! — окликнула меня Шарлен.

Я захлопнул дверь, и тут Шарлен издала звук отвращения. Я глянул вниз, на мокрый ковер, и понял, от чего. После того, как я последний раз спустил в туалете воду, она пошла через край.

Я прикрыл Шарлен глаза:

— Не смотри.

Вскоре после этого мы летели по направлению к Авалон-Бэй. Нам надо было бы сразу отправиться туда, где не было ни голубых скрипучих качелей, ни пледа на диване, ни крыс под рюшечками.

Перелет, похоже, не слишком ее встревожил. Я напомнил себе, что она ведь не выносит именно толп, когда множество людей скучено в одном месте. А здесь, если не считать старикана с бородой, как у Стерлинга Хейдена,[279] который весь полет разговаривал сам с собой, мы были единственными пассажирами на борту.

Мы доехали автобусом до Авалона, а оттуда нам надо было пройти около мили пешком по темной дороге, усыпанной гравием. Луна просвечивала сквозь листву эвкалиптов; где-то внизу волны накатывали на берег. Наконец мы увидели укрывшийся в пустующей скальной бухте домик; белые деревянные стены отражали лунный свет. Мы спустились по тропинке; под ступенькой я нашел ключ, отпер дверь и включил свет. Внутри оказался приют ковбоя примерно сороковых годов: кожаные диваны и кресла, оленьи рога и винтовка над камином, облицованным камнем, латунные статуэтки — сценки родео, следы пуль от «ремингтона» на сучковатых сосновых стенах, коллекция книг Зейна Грея,[280] собранная моим отцом. Заброшенная, вымершая мифология — устарелая, как подмигивание Хопалонга Кэссиди.[281]

— Вот и добрались, — сказал я. — Наконец-то мы в раю.

И снова вышел на улицу, чтобы принести дров и разжечь огонь.

Несколько позже мы по очереди приняли душ. Она пошла первой, а я тем временем валялся на латунной кровати. Из ванной она вышла, скромно обернувшись полотенцем, как в фильмах, которые не должны попасть в категорию «детям до». Я поднялся и направился в запотевшую ванную, жокейские шорты оставались на мне. Встав под душ, я почувствовал странное смущение. Откуда взялись эти колебания, эта неуверенность в себе? Лед между нами был сломан еще той ночью, в открытом кинотеатре для машин. Пока что в ее память слишком сильно врезалось жестокое прошлое: нужна была лишняя осторожность, чтобы ни словом, ни действием не напоминать ей о Деннисе. Но какого черта, она же была не стеклянная; она не разбилась бы в ту же секунду, как я притронусь к ней.

Через полупрозрачную занавеску я увидел ее — она вошла в ванную, чтобы причесаться перед зеркалом. Она переоделась в просвечивающее неглиже, — несколько дешевое, но довольно соблазнительное. Горячая вода иссякала. Я закрыл кран, отдернул занавеску и взял полотенце. Помещение было маленьким, и я не мог вылезти из ванны, пока она не отодвинется. Все еще расчесывая волосы, она разглядывала меня в зеркало. Я не смог удержаться и опустил глаза на ее попку, едва прикрытую неглиже. Попка была великолепной, безупречной, просто замечательной. Даже слишком.

— Явное улучшение, — мягко произнесла она.

Она говорила о доме.

— Да, получше, — я посмотрел в зеркало на ее груди. Ее выпуклые, розовые, суперские груди.