Франц.

Письмо не терпит отлагательства, я должен Тебе ответить сразу же посреди всех этих книг и бумаг, обложившись которыми я с вопиюще пустой головой готовлю доклад об «Организации предотвращения несчастных случаев». Это я-то, Фелиция, хотел причинить Тебе боль? Боль? Тебе? Когда вижу свою задачу лишь в том, чтобы все беды, которые не по моей вине с меня на Тебя навлекаются, смягчить и ослабить, поелику это в моих силах. И вот приходит от Тебя письмо – такое усталое, такое горькое. Что с Тобой? Что у Тебя не так, бедная Ты моя? Неужели же это я такой безмозглый тупица? И неужели Ты думаешь, что я так малодушен, что при первых признаках беды сразу испугался и тут же кинулся Тебе писать? Мне кажется, у меня множество доказательств, просто охоты нет все их перечислять. Да и не время сейчас; прочитав Твое письмо, я ощутил какой-то толчок, словно я долго был неизвестно где и меня только что снова водворили обратно в жизнь.

Я уже ко всему был готов, особенно когда вчера письмо не пришло. Не постыжусь сказать, что посчитал это беспомощностью с Твоей стороны, только беспомощностью в другом смысле.

Фелиция, скажи, ну разве это не ужасно: у Тебя кручина, а я как будто ни при чем? Разве не вправе я ревновать к горю, которое так Тебя гнетет? Но Ты об этом горе в. последнее время даже не упоминала. Я о нем почти забыл. Но в Твоих письмах то и дело значилось «в спешке», «опять в спешке», у меня от этих слов уже просто в глазах рябит…

Любимая, значит, Ты снова принимаешь меня? Бог весть в какой раз? Невзирая на мое признание, что я, даже с Твоим сегодняшним письмом в руках, если доведется снова пережить такой, как этот, месяц, приду к столь же печальному концу? Невзирая на то, что я знаю: подобное недоверие – худшее, чем можно обидеть друг друга даже в самых безоблачных отношениях. Знаю об этом еще с тех пор, как Ты, уже месяцы назад, однажды написала мне что-то недоверчивое, а сам-то ведь делаю это беспрестанно. Фелиция! А Троица? Не осмеливаюсь Тебя поцеловать и никогда больше не осмелюсь. Я этого не стою.

Франц.

Уже Поздно. С Максом, его женой и Вельчем был на представлении еврейского театра, но не досидел, убежал раньше, чтобы успеть написать Тебе несколько строк. Какое восхитительное чувство – иметь возможность это сделать! Какое восхитительное чувство – снова быть укрытым у Тебя от этого чудовищного мира, тягаться с которым я отваживаюсь только в те ночи, когда пишу. Сегодня я думал, грешно сетовать на судьбу, когда живешь с этим смешанным, двойственным чувством – когда любишь кого-то, желаешь кому-то счастья и вдобавок имеешь возможность в любую секунду из этого мира исчезнуть. – Любимая, что Ты думаешь по поводу моего визита на Троицу? Недавно, уже почти в полусне, меня осенила великолепная идея, правда, хоть осенила она меня в темноте, осуществить ее можно лишь среди бела дня. Но расскажу Тебе о ней только после того, как Ты ответишь мне на следующие вопросы. Следует ли мне на Троицу нанести визит Твоей семье? И как Ты себе этот визит представляешь?

Ну вот, наградив Тебя очередной порцией трудностей, я ложусь спать, почти совершенно успокоенный, если бы только не кручина, которая, похоже, все еще Тебя угнетает.

Твой.

Нет письма. Может, я плохо понял телеграмму, хоть столько раз ее перечитывал, хоть она всю ночь пролежала у меня под подушкой? Любимая, закрой глаза на то, что в письмах моих сплошные упреки, что я такой мерзкий, неблагодарный человек, какой я есть. Но, понимаешь, сам я сижу на службе, а сердце мое бьется в письме, которое, как я верю, ждет меня дома. Потом бегу домой – а там ничего, и это равносильно приговору, что мне снова ждать по меньшей мере еще день и еще ночь. Я же не хочу Тебя мучить, на дворе лето, Тебе ни к чему столько писать, да и волноваться ни к чему из-за того, что Ты мне в какой-то день не написала, – хорошо, давай условимся, что всего лишь раз в неделю, каждое воскресенье, но уж зато наверняка, переезд ли у Тебя, или выставка, или еще какое-нибудь несчастье (для меня несчастье), я получаю от Тебя письмо, которое Ты напишешь тогда, когда у Тебя будет на него время и охота, но которое каждую субботу утром Ты непременно будешь бросать в почтовый ящик. Могу я попросить Тебя о таком одолжении? Чтобы мне не ждать, чтобы время не тянулось так медленно, с такими заминками, ведь у меня здесь часы бьют, только когда от Тебя письмо приходит. И с головой у меня станет полегче; я понимаю, выглядит все так, будто я эти головные боли просто выдумал для подкрепления своей просьбы, но они у меня на самом деле. Вообще-то скорее это даже не боли, а какое-то неописуемое напряжение. «Писать надо», – говорит мне мой внутренний доктор. Писать, невзирая ни на плохую голову, ни на то, что совсем недавно я имел случай убедиться в слабосилии и неточности своих писаний. Ах да, я же еще не писал Тебе, что в следующем месяце у меня выйдет книжка, совсем малюсенькая (47 страниц), я только что получил вторую корректуру. Это первая глава злосчастного моего романа, называется «Кочегар. Фрагмент». Она выходит в дешевой серии, которую Вольф издает под несколько странным названием «Судный день», там каждый томик по 80 пфеннигов. Мне вся эта затея не нравится, как всякая бесполезная попытка соорудить нечто там, где его нет. Но, во-первых, я Вольфу все-таки обязан, во-вторых, он у меня эту историю почти выманил, в-третьих, он был столь любезен пообещать мне позднее издать этого «Кочегара» вместе с Твоей историей и с еще одной вещью отдельной книгой, уже побольше. – Стоит мне заговорить о чем-то, кроме Тебя, сразу чувствую себя каким-то потерянным.

Ты все еще ошибаешься во мне, Фелиция, даже в таком пустяке ошибаешься. Да как же я мог на Тебя рассердиться, если Ты посылаешь мне такую милую открытку? Вот только эти куцые предложеньица, особенно из Франкфурта, в которых ни сообщения, ни объяснений, ни даже человеческого привета, одна только спешка, вечная спешка, которые начинались вздохом мученья и заканчивались, казалось, вздохом облегчения, – казалось, казалось мне! (я на все и вся должен Тебе пожаловаться, а значит, и на Тебя тоже) – только эти куцые отписки и вправду меня нервировали.

А сейчас, похоже, Тебя крайне занимает помолвка Твоего брата,[64] – я даже не поздравил, но, может, Ты ревнуешь к невестке, тогда и поздравлять не с чем, – и это, ввиду короткого, лишь в два дня, праздника Троицы, весьма печально. Что мы в эти два дня будем делать? Чтобы Ты знала: о самих этих двух днях я уже почти не думаю, только о жуткой поре после них, когда я Тебя – если, конечно, не случится каких-нибудь несусветных чудес – очень долго не увижу, разве что Ты поедешь со мной в Италию, хотя бы на озеро Гарда, а то, может, и в Испанию к моему дяде. Прошу Тебя, Фелиция, продумай все быстро и основательно. Я бы не завел разговор о том, что хочу нанести визит Твоим родителям, – вид у меня все столь же мало презентабельный, как и два месяца назад, – если бы не боялся больше всего на свете, что опять буду видеться с Тобой секундными урывками, опять проторчу в Берлине и буду часов пять валяться на кушетке в ожидании все менее и менее вероятного телефонного звонка… Кстати, в этот раз все должно быть чуть-чуть легче, Ты теперь не так далеко живешь. И все равно – подумай, как следует подумай! Моя голова думать не хочет.

Франц.

…После полудня в полном одиночестве совершил прогулку, забрел, руки в карманах, далеко вверх по реке. Но хорошо мне не было, всю дорогу я твердил себе, что мне, наверно, всегда жилось примерно одинаково плохо, меня донимали вечно одни и те же страхи, просто сил сопротивляться у меня раньше было побольше, теперь же они все тают и тают, скоро это будет сопротивление только для вида, а потом прекратится и оно. Это и правда так, я все время удивлялся непрошибаемости своей башки, от которой, на первый взгляд, по бестолковости, все отскакивало, но это была отнюдь не бестолковость, а именно непрошибаемость, теперь давно уже утраченная. Только что целый час просидел с домашними в осознанном намерении хоть ненадолго выкарабкаться из одиночества, но не выкарабкался.