Твой.

Уже поздно, отправляюсь спать, только вот еще пошлю привет и несколько росчерков пера Тебе, любимая, непостижимая возлюбленная моя. – Я пришел к мысли, что уже много лет недосыпаю и что эти вечные дергающие головные боли либо смогу вылечить сном, либо вообще уже от них не избавлюсь. В полном одиночестве, только с Твоим вчерашним письмом, совершил долгую прогулку, хотя мог бы пойти в обществе двоих знакомых, но я хотел побыть один, в прежние времена я хотел этого из кокетства, по глупости, по лености, и, будучи худо-бедно здоровым и бодрым парнем, с дурацким скучающим видом бродил по округе в одиночестве, теперь я один по необходимости и в немалой мере оттого, что тоскую по Тебе. Я ушел далеко от города, на склоне холма подремал немного на солнышке, дважды пересек Влтаву, много раз читал Твое письмо, бросал с обрыва камушки, любовался необъятными видами, какие открываются до самого горизонта только ранней весной, вспугивал любовные пары (он лежал в траве, она, заслоняя его, трепетала всем телом) – меня ничто не трогало, единственно живым во мне было Твое письмо у меня в кармане.

Лишь бы Ты была здорова, любимая, я так за Тебя тревожусь. Эта просьба освободить Тебя от писем навела меня на подозрение, что Ты не ходишь на службу. Может, это и правда так? Любимая, только не болей, я обещаю никогда больше не жаловаться, если Ты не будешь болеть. И спать так поздно не ложись, Ты так хорошо выглядела, такая свежая была, с таким румянцем на щеках, и все равно по Тебе видно было, что спишь Ты слишком мало. Любимая, дадим друг другу обещание до Троицы[56] всегда ложиться спать около девяти. Сейчас, правда, уже половина десятого, но все равно еще не совсем поздно, да и письмо Твое укрепило мои силы. Итак, доброй ночи, любимая, будем говорить это друг другу каждый вечер около девяти.

Франц.

Главный, истинный мой страх – хуже этого, наверно, ничего уже ни сказать, ни услышать нельзя, – истинный мой страх в том, что я никогда не смогу обладать Тобою. Что в самом лучшем случае буду вынужден довольствоваться уделом до беспамятства преданного пса и только целовать Твою рассеянно протянутую руку, причем поцелуй этот будет не проявлением жизни, а лишь знаком отчаяния бессловесной твари, обреченной на немоту и вечную неблизость. Что я буду сидеть подле Тебя и, как это уже случалось, чувствовать дыхание и жизнь Твоего тела совсем рядом – но при этом, в сущности, быть от Тебя дальше, чем сейчас, в четырех стенах своей комнаты. Что, не в силах привлечь к себе Твой взгляд, всю жизнь буду ощущать его потерянным для себя безвозвратно, когда Ты смотришь в окно или задумчиво подпираешь ладонями подбородок. Что, рука об руку и внешне неразлучно с Тобой, объеду и увижу хоть весь свет – и ничто из этого не станет правдой. Короче – что навсегда останусь вне Тебя, как бы низко, опасно низко, Ты ко мне ни склонялась.

Если все это правда, Фелиция, – а мне это кажется правдой совершенно несомненной, – тогда у меня еще примерно полгода назад были все основания из последних сил стремиться расстаться с Тобой и столь же весомые основания страшиться поддерживать с Тобой всякие внешние отношения, поскольку следствием таковых отношений было бы только одно: моя тяга к Тебе разорвала бы те хлипкие узы, что еще удерживают меня, непригодного к этой жизни, на этой земле.

Заканчиваю, Фелиция, думаю, на сегодня я написал достаточно.[57]

Франц.

Разумеется, Фелиция, это может быть просто случайность, что от Тебя сегодня не пришло письма, ведь вы вчера переезжали и у Тебя, наверно, ни секунды свободной не было.[58] С другой стороны, именно сегодня это не выглядит случайностью и означает, возможно, как раз неизбежность, причем на веки вечные.[59] Возможно, я вообще больше не получу от Тебя письма. Но потребности писать Тебе, что пустила корни в самую сердцевину моего существа, я, наверно, все же смею подчиняться – по крайней мере до тех пор, покуда не стану получать свои письма обратно нераспечатанными. Увидь же человека, который Тебе пишет, со всем хаосом, что копошится у него в голове!

Франц.

По соседству с нами вот уже месяц или два живет один чешский писатель. Вообще-то он учитель, но пишет эротические романы, по крайней мере последняя его книга имеет такой подзаголовок, а на обложке изображена дама, жонглирующая пылающими сердцами. По-моему, книга так и называется – «Пылающие сердца». Сам не знаю почему, но я всегда представлял себе этого человека, до которого мне вообще-то и дела нет, маленьким чернявым пронырой. И еще недавно услышал замечание другого чешского писателя о нашем соседе, которое этому представлению по меньшей мере не противоречило. А высказался он в том смысле, что, мол, какие уж там эротические романы способен сочинить на своем провинциальном шестке школьный учитель с его суховатыми прописями вместо авторской манеры, без всякого знания светской жизни, человек, который дальше своей указки и не видел-то ничего, – смех один. И тут как раз я впервые сталкиваюсь с этим нашим соседом в лифте. Какой элегантный, просто на зависть красивый человек! Знаешь, чехи ведь стремятся следовать французскому стилю, и хотя стремление это обычно малость ковыляет в хвосте у обожаемой страны, потому что издалека не успевает уследить за последним криком моды, как раз подражание всему французскому в этом смысле наименее ущербно, ибо Франция – это в первую очередь традиция, и всякий прогресс свершается там настолько постепенно, в настолько непрерывном и ничего не утрачивающем русле, что даже подражатели идут с ним почти в ногу или, по крайней мере, сохраняя вполне приглядный вид. И вот я вижу перед собой господина с колоритной французской бородкой клинышком, в мягкой, будто вчера с Монмартра, шляпе, с легким, летящего покроя, пальто на руке, приятными манерами, живым, свежим взглядом – да на него просто любо-дорого поглядеть![60]

Ну вот, а это уже я, и я снова с Тобой, любимая Фелиция, и пытаюсь заговорить Тебя подобной вот чепухой. Любимая, я получил Твою телеграмму, и сперва мне показалось, будто она вообще написана тайным шифром. Ты получила в четверг мое письмо – и телеграфируешь мне так мило, спокойно, так ласково, что я вынужден из последних сил сдерживаться, лишь бы этим Твоим словам не поверить и не дать себя успокоить, особенно если учесть, что сегодня вечером и Макс, правда в другом, но весьма близком отношении, тоже пытался меня успокоить и на какое-то время даже успокоил почти. Любимая, это письмо, которое Ты в четверг получила, – в нем все правда, до самого донышка. Конечно, я сейчас такой дерганый, что даже и сегодня еще способен в нем усомниться, теперь, издали, оно кажется мне иногда каким-то подвохом. Но нет, любимая, нет, все это правда, в нем не художественные образы, а только факты. Так оно все и есть, именно так.

Франц.

За всем этим я, конечно, забыл поздравить с новосельем.

Прошлой и позапрошлой ночью мне снились исключительно зубы; не правильно составленные в челюсть, а толкущиеся некоей подвижной массой у меня во рту, как при детской игре в пятнашки. Я прилагал все силы, пытаясь выразить то, что прежде всех других печалей было у меня на сердце; передвижения этих зубов, зазоры между ними, их скрежет, мои ощущения, когда я ими двигал, – все это находилось в безусловной и точной связи с некоей мыслью, неким решением, некоей надеждой и возможностью, которые я своим беспрерывным жеванием во что бы то ни стало хотел постигнуть, удержать и осуществить. Я старался изо всех сил, иногда мне казалось, еще немного – и все получится, иногда я уже видел себя на верном пути к успеху, и когда утром, просыпаясь, я только-только разлепил глаза, у меня было упоительное чувство, что все удалось, усилия долгой ночи не были напрасными, окончательная и уже не подлежащая изменению расстановка зубов обрела свой несомненный, счастливый смысл, и мне было непостижимо, как это в течение всей ночи я давно уже не додумался до разгадки, а, напротив, пребывал в таком безнадежном унынии, даже досадовал, что слишком отчетливые сновидения вредны для сна. Потом наконец я проснулся окончательно и на самом деле (по утрам, будя нас, наша няня неизменно укоризненным, обиженным голосом возвещает, который час) – и оказалось, что, наоборот, ничего не удалось, злосчастная контора ждет неотвратимо, а Ты, любимая, чего я тогда, впрочем, не знал, всю ночь промучилась с зубной болью.