Разогретое за день железнодорожное полотно пряно и масляно вздыхает под колесами поезда — шустрой зеленой ящеркой бежит мимо депо электричка. Она только-только отошла от вокзала, вон его хорошо видно отсюда, а в окнах уже трудно различить отдельные лица — замелькали от скорости, слились.

Люба, припав к плечу мужа, закрыла глаза и засмеялась:

— Ой, голова что-то закружилась.

Борис, бережно обнимая одной рукой жену, а другой сына, белоголового, как мать, вертлявого Юрку, сказал:

— А ты не смотри, чего смотришь!

Теплый и пыльный вихрь, поднятый электричкой, трепал белое, с цветами по подолу, платье Любы, и она придерживала его руками, поворачиваясь к поезду спиной, пряча лицо на груди мужа.

— Папа! Папа! — кричал сквозь шум электрички Юрка. — А мы тебя ждали-ждали, а потом сюда, в депо, пошли. Может, думали, ты сломался. Мама сначала ругалась на тебя — что это, говорит, он не идет, — а потом заплакала.

— Ну уж, заплакала, — возразила ему мать и потрепала по голове. — Так что-то, глаза...

Люба, счастливо и тревожно глядя на Бориса, взяла под руку Саньку, молчаливо слушающего их семейный разговор.

— Больно, Сань?

Тот потрогал повязку, мотнул головой:

— Немного есть.

Электричка прошла; удаляясь, вызванивала колесами, быстро уменьшаясь в размерах, таяла в вечерней розовой дымке. Палящее весь день солнце тяжелым малиновым шаром висело сейчас над гладью водохранилища, облив красноватым, тревожащим каким-то светом крыши зданий; красно полыхали и прямоугольники окон. Зной спал, но воздух был еще плотным и душным, особенно здесь, на междупутье, загороженном с двух сторон станционными и деповскими постройками. Десяток путей тесно и узко лежал между этими постройками, рельсы тускло и путано пересекались, снова разбегались в разные стороны, упираясь в множество карликовых или, наоборот, длинноногих светофоров; лишь у самого вокзала путаница эта кончалась — четко обозначались приемо-отправочные пути.

Люба боязливо вертела головой, распущенные по плечам пышные ее белые волосы воздушно метались из стороны в сторону.

— И как только вы тут разбираетесь! — вырвалось у нее. Глянула на сына, словно ждала от него поддержки, но Юрка недоумения и тревог матери не разделял — все ему было здесь интересно, все нравилось.

Но вот позади рельсы, приоткрытые воротца какой-то путейской мастерской, в которые они прошмыгнули, чтоб сократить путь, — и не слышно уже железной дороги. Ухо ловит еще привычные, далеко разносящиеся слова: «В камере хранения имеются свободные места...», «...опаздывает на три часа сорок минут...», но вечерний город — отдыхающий и спокойный — уже властвует над ними.

— Так мы опоздали в цирк, да? — спрашивает Борис жену.

— Какой там сегодня цирк, Боря! — Люба берет обоих мужчин под руки, подстраиваясь под их широкий, размашистый шаг. Юрка, с отцовским чемоданчиком в руках, идет шага на три впереди, часто оглядываясь, внимательно прислушиваясь к тому, о чем говорят взрослые.

— А что ты мне привез, папа?

Юрка прыгает на одной ноге, заглядывает отцу в глаза.

— Сегодня только шишки, сынок.

Борис, отдав чемоданчик Любе, подхватил сына на руки, прижал к себе тощенькое и родное тело; поцеловал колючий, так знакомо пахнущий вихор.

— Шишки?! Какие — кедровые? — завозился на руках Юрка.

— Кедровые, кедровые, — засмеялся Борис. — Ах ты, глупыш!

Он поставил сына на асфальт, и Юрка опять запрыгал на одной ноге впереди взрослых.

— Сынок, упадешь, перестань, — стала просить Люба, и Борис по встревоженному ее лицу понял, что жене трудно дается сейчас внешнее спокойствие, что, наверно, будет у них сегодня нелегкий разговор о профессии Бориса, о том, что она всегда переживает, когда он в поездке, а он хотя бы раз представил, чего ей стоит ожидание.

Разговоры эти Люба стала последнее время вести все настойчивее, ругала железную дорогу с ее напряжением, нервозностью — не угадаешь теперь, когда Борис вернется с работы, скорые и пассажирские поезда вот уже второе лето выбивались из расписания, муж приходил домой на четыре, пять, а то и семь часов позже времени, и она изнывала, мучилась в эти тягостные, такие одинокие часы... Люба, конечно, понимала, что Борис здесь ни при чем, но от этого было не легче — она хотела, чтобы муж сменил работу. А сегодня окончательно утвердилась в этом.... Боже мой, что она пережила, когда они с Юркой, не выдержав ожидания, прибежали в депо, и дежурный, мрачноватый этот Федякин сказал, что «двойка» столкнулась с грузовым, и, кажется, есть жертвы. Конечно, она сразу решила, что погибла локомотивная бригада, — они же впереди... Но тут появился откуда-то начальник депо Лысков, отругал дежурного и стал успокаивать ее, утверждая, что ничего еще толком не известно, а что касается жертв, то это просто безответственная болтовня, за которую Федякин будет наказан. Лысков привел их с Юркой в свой кабинет, усадил в кресло у стола, сбегал за водой. Она выпила, чувствуя, как, не подчиняясь ей, выстукивают о край стакана зубы. Лысков неловко, ободряюще погладил ее руку, сел за стол и вызвал Сангу. Станция некоторое время не отвечала, но вот послышался женский голос, и Лысков прибавил громкость в динамике переговорного устройства, чтобы Люба могла все слышать сама. Дежурная по Санге докладывала кому-то, кажется в управление дороги, что машинист сумел сбросить скорость и почти остановил «двойку», но удар о цистерны все же был...

— Что с локомотивной бригадой, Санга?! — не выдержал, вмешался Лысков, и дежурная, радостно всхлипывая, почти выкрикнула: «Да живы ребята, живы! Машинист ушибся немного, а парень, помощник его, лоб малость рассек о стекло...»

Люба, глядя на заулыбавшегося Лыскова, попыталась улыбнуться ему в ответ, но вместо этого сжала ладонями лицо и заплакала...

И вот сейчас муж идет рядом с нею — слегка прихрамывающий, подмигивает ей, старается развеселить, а глаза его просят: ну, не надо, все же обошлось. Люба согласно кивает головой и отводит взгляд, но... опять перед глазами забинтованная Санькина голова.

— Болит, Сань? — невольно вырывается у нее.

— Ничего. Самое страшное — позади, — серьезно и просто говорит парень, и от этой обыденности его слов Любе снова становится нехорошо. Она теснее прижимается к мужу, и Борис отвечает на ее движение.

— Ребята, может... к нам на завод пойдете, а? — Люба вдруг решает, что лучшего момента для такого вопроса не будет — именно сейчас можно на что-то надеяться...

— На завод? — переспрашивает Борис и заглядывает ей в глаза.

— У нас чисто, рабочие в белых халатах работают, — спешит она с соблазнами. — В восемь пришел, в пять ушел... Я в кадрах поговорю, а? У меня знакомая там хорошая, в сборочный цех попрошу... Слесаря у нас хорошо зарабатывают — ну, завод-то, сами знаете, какой!

— Люба, ты же знаешь, я столько лет... — начинает было Борис, но она перебивает его:

— Знаю, Боренька, все знаю. И понимаю тебя хорошо. Но и ты меня понять должен. Нам еще один ребенок нужен... ничего-ничего, Саня взрослый уже, пусть слышит... Я спокойной должна быть, не могу так больше... места себе не нахожу, когда ты в поездке. Сколько можно, Боря?!

Некоторое время они шли молча. Юрка по-прежнему прыгал впереди, пинал сандалией бумажный стаканчик от мороженого. Борис обхватил помощника за плечи.

— Что скажешь, Санек? Может... правда на завод подадимся, а? В восемь пришел, в пять ушел...

Санька посмотрел на машиниста, и взгляд его был насмешлив, с холодком.

— Конечно, Борис, ваше дело семейное, смотрите сами. А я поработаю в депо. На машиниста надо сдать — экзамены скоро, ты ж знаешь.

Он остановился на углу переулка.

— Ладно, пошел я. Тут до общежития ближе. Зайду сейчас в столовку да спать завалюсь...