Уржумов и Желнин, стоя посреди кабинета, слушали доклад начальника службы движения Ипатова — широкоплечего, с цыганской шевелюрой и бледным сейчас лицом. Ипатов говорил очень быстро, о четко, поглядывая на стоящего рядом с ним Степняка, как бы сверяя по нему точность информации.

— ...Жертв нет, Константин Андреевич. Помощник машиниста, Ткаченко его фамилия, получил легкое ранение — ударился лбом о стекло кабины, машинист ушиб колено. В вагонах, как сообщил начальник поезда, были многочисленные падения пассажиров с полок, — тяжелых травм, за исключением одной, нет. В первом вагоне беременная женщина...

— Ну и?.. — нетерпеливо спросил Уржумов. — Что с ней?

— Пока ничего не известно. Нашлись в поезде врачи, женщине оказана первая медицинская помощь.

— Пошлите в Сангу нашу «скорую», из больницы, — приказал Уржумов.

— Константин Андреевич, до Санги шестьдесят километров...

— Хоть сто шестьдесят! — Уржумов шагнул к своему столу, надавил клавишу: — Лидия Григорьевна! Начальника медицинской службы ко мне!

Посидел, барабаня пальцами по толстому плексигласу, под которым лежал список телефонов.

— В любом случае мы виноваты перед этой женщиной. И дай только бог, чтобы все у нее хорошо кончилось. А в Санге... Что в Санге? Там, по-моему, и фельдшера нет. Вот что, Ипатов: «скорую» направьте в Новотрубнинск, тут сорок километров, дорога отличная, а «Россию» подтяните туда же. Сам машинист в состоянии это сделать? Электровоз как?

Ипатов повел плечами, снова глянул на молчаливого, поникшего Степняка, но тот даже не поднял головы, хотя и слышал вопрос Уржумова.

— Уточните! — энергично продолжал начальник дороги. — Если не получится своим ходом, отцепите электровоз от цистерн, ведите им «Россию» в Красногорск.

— Ясно, — закивал Ипатов.

— Причину столкновения выяснили?

— Хвост грузового почему-то остался на втором пути... — начал было Степняк, глядя на Уржумова растерянными глазами, но начальник дороги резко оборвал его:

— Слово «почему-то» в моем кабинете произносить не надо, — жестко сказал он. — Это непрофессионально. Разберитесь и доложите как положено.

— Мы не успели еще во всем разобраться, Константин Андреевич. Прошло каких-то... десять — двенадцать минут, как нам сообщили.

— Хорошо, разбирайтесь. — Уржумов знаком подозвал к себе Желнина. — Я в обком, Василий Иванович, возглавьте здесь все. Явится медицина — сделайте, как я сказал, пусть «скорая» летит в Новотрубнинск на всех парах. Все, я уехал.

И крупными, торопливыми шагами Уржумов вышел из кабинета.

Охватив голову руками, невидяще глядя перед собою в серый линолеум пола, Бойчук хотел сейчас одного: чтобы никто не трогал его, не обращался, просто бы не замечал... Может, час, а может, и два сидел он в конце узкого и темноватого отделенческого коридора на шатком, списанном уж, наверное, стуле, притащенном сюда кем-то из курильщиков...

Сразу же после столкновения поездов в Санге к нему вбежал Беляев, потом диспетчеры соседних «кругов», начальник отделения. Секунды жило в кабинете Бойчука оцепенение; позже кто-то тронул диспетчера за плечо — встань, дескать, — и Бойчук безропотно, ватно подчинился чьей-то руке, видя перед собою испуганно-размытые лица, побрел в коридор. Из кабинетов, пока он шел, все еще выскакивали люди, его коллеги, смотрели на Бойчука сочувственно и немо. Кто-то догнал его в конце уже коридора, пошел рядом, говорил какие-то слова, но Бойчук не слышал ничего.

Остановившись у окна, он долго стоял не шелохнувшись, почти не ощущая своего тела.

Постепенно чувства стали возвращаться к нему, он стал различать желтую стену дома напротив, потом чей-то балкон с яркими цветами и открытой в комнату дверью. Из двери вышла старая женщина с болонкой на руках, оперлась о перила, стала смотреть вниз, на шумную улицу; болонка тоже свесила лохматую белую голову, потешно вертела черным носиком. Наверное, эта женщина и ее болонка окончательно вернули Бойчука к жизни, потому что в этот момент он с новой силой представил происшедшее на своем участке, и нервное напряжение последних часов потребовало разрядки, выхода. Поездной диспетчер плакал, сам стыдясь непрошеных своих слез, отворачивая лицо к окну и в то же время ощущая, что слезы успокаивают, возвращают ему силы. Но он все же старался унять их — говорил себе через короткие вздрагивающие паузы: «Ну что... ты... Женя... Зачем?.. В самом-то... деле...»

Снова кто-то подошел к нему, стал рядом. Потом положил руку на плечо:

— Все живы, старик, успокойся.

Бойчук не ответил, никак, казалось, не среагировал на услышанное, только по-прежнему горько покачивал головой...

Подошел Исаев, долго стоял молча, тяжело о чем-то думал. Протянул тоскливое, неопределенное «да-а...» и ушел, оставив в ушах Бойчука скрипучие свои грузные шаги.

Час, а может быть, два сидел в конце отделенческого коридора Евгений Алексеевич Бойчук, хорошо, конечно, понимая, что с этого момента начинается для него какая-то совсем другая жизнь...

Санька, с перевязанной головой, все еще толком не пришедший в себя, стоял вместе с Борисом у электровоза с той стороны, где «чээска» врезалась в цистерну. Вдоль всего зеленого бока локомотива тянулась длинная — глубокая и черная — полоса-вмятина, притягивая глаз, заставляя думать, что будь у поезда скорость чуть больше, или займи эта хвостовая цистерна чуть больше места на пути, и тогда бы...

Голоса пассажиров, что собрались сейчас у электровоза притихшей толпой, были негромкие, сочувствующие. Какая-то женщина было зашумела, принялась ругать железнодорожников, но на нее зашикали, показывая глазами на раненого помощника машиниста.

Бинт на Санькиной голове промок, краснел свежим пятном, и Людмила, пробившаяся через толпу, стала звать его на перевязку в вагон. Санька заотмахивался, улыбаясь, и неловко, одной рукой обнимал девушку, хорохорился, чувствуя на себе всеобщее внимание.

— Иди, иди, парень, — подталкивал Саньку пожилой гражданин в белой летней фуражечке. — Кровь-то, гляди, проступает, не случилось бы чего.

— Конечно, чего геройствовать!

— Не шути с этим, сынок!

— Веди, веди его, девушка!

Голоса были дружными, заботливыми, и Санька подчинился, пошел вслед за Людмилой, она, как маленького, вела его за руку.

Какая-то старушка, в длинной черной юбке, в белом головном платке и просторной кофте, припала друг к Санькиной груди, запричитала:

— Ой, спасибо тебе, внучек! Ой, что бы было с ми, господи-и...

— Да ладно тебе, бабка! Чего завыла?!

— Ну, устроила старая поминки!

— Чуть-чуть не считается! — закричали враз несколько молодых голосов.

Людмила первой шагнула на высокую ступеньку, не выпуская Санькиной руки, помогая тому подняться.

Выглянула в тамбур Дынькина, заахала, замахала на Людмилу руками — что ж она, бессовестная, держит человека, его ж перебинтовать надо!

Все трое вошли в их маленькое купе-спаленку. Проводницы осторожно принялись разматывать кровавый бинт, наперебой спрашивали: «Не больно?.. А так?..», и Санька терпеливо жмурился под их ласковыми руками, говорил бодро: «Нет, ничего... А вы когда назад, девчата?.. Через две недели?.. Ох ты, больновато что-то!.. Люда! Так я тебе сказать хотел... Вы числа тринадцатого июля в Красногорске будете, да? Я приду к поезду, ладно? Узнаю, когда «Россия» приходит...»

— Ладно, ладно, — кивала торопливо Людмила. Со свежей повязкой Санька спустился вниз, протискался к Борису. Окружившие того мужчины рассудительно толковали:

— Могло быть, конечно, хуже.

— Ночью б летели — сидеть электровозу на цистернах.

— Они хоть порожние?

— Да порожние, говорят. А если б с бензином или еще с чем?!

Все тот же гражданин в белой фуражечке, разбирающийся, видно, в технике, спрашивал Бориса: