— Шумково! Дежурный!

— Ну?! Опять ты?!

— Я. Вы что это — нас держите, а грузовые...

— Я ж тебе сказал, — сердится трубка, — диспетчер вас поставил, Бойчук. Значит, стой и не рыпайся. И кишки мне не мотай. Велят мне выпустить тебя со станции — открою сигнал, и поедешь как миленький... И чего человеку не сидится?.. Чайку б попил.

— Да иди ты со своим чайком! Ехать надо. Люди вон на жаре...

— Люди, люди... Ты ему — белое, а он тебе...

Рация отключилась.

Борис, знаком велев Саньке: приглядывай тут, я скоро, — спустился с электровоза, побежал к зданию станции — одноэтажному, с двумя большими квадратными окнами.

За пультом, слегка развалившись в кресле, сидел дежурный — редковолосый, в форменной рубашке с подвернутыми рукавами и расстегнутым воротом. Поверх пульта, над круглыми, с шустрой секундной стрелкой часами, лежала красная, с покосившейся кокардой фуражка, рядом с нею, в развернувшейся жесткой бумаге — какая-то еда. Тихо ныла аппаратура, в комнате дежурного стоял специфический запах разогретых ламп, металла, проводов.

— Прискочил-таки, — неодобрительно сказал дежурный, всем корпусом поворачиваясь на вращающемся стуле к машинисту. Глаза его из-под набрякших, тяжелых век смотрели насмешливо, с ожиданием.

— Дай-ка я диспетчера вызову! — взвинченно потребовал Борис.

— Вызывай. Вон по тому.

Шумковский дежурный зевнул, не прикрывая рта и не отворачиваясь, равнодушно слушал, что говорит по телефону машинист диспетчеру. Глядя в широкое окно, вяло поинтересовался:

— Ну, выпросил зеленый?

Борис расстроенно махнул рукой.

— Сказал, что еще два состава цистерн догоняют. Зашились где-то с наливом, приказ такой.

— Ну вот. А ты пупок рвешь. Отдыхай.

— Какой тут отдых! Гнал, гнал, думал опоздание сократить... Знаешь, на сколько мы опаздываем?.. А мне, между прочим, и домой надо.

На пульте зазвенел звонок, дежурный потянулся к трубке, выслушал кого-то, постепенно багровея, и зразу же перешел в крик:

— Я тебе, Хворостенко, еще утром сказал: три вагона с удобрениями поставь на подъездной путь мелькомбината, совхоз успеет их выгрузить... Ну, если ты по-русски не понимаешь, то я тебе по-вашему, по-хохляцки скажу: слухай ухом, а нэ брюхом!..

Борис, под продолжающийся крик дежурного, вышел на перрон. Жара, кажется, еще прибавила: во эту было сухо, горчило — не мешало бы снова напиться. Но как выстоять такую очередь — вон, в три хвоста вьется. А без очереди тискаться... Увидев железнодорожника, пассажиры наверняка заведут не очень лестный для него разговор, изругают, чего доброго. Нет уж, попьет он лучше воды из фонтанчика — дешево и сердито.

У электровоза, когда он подошел к нему, стояли три женщины в рабочей одежде — желтые куртки, мешковато сидящие на бедрах серые брюки, грубые ботинки на ногах — осмотрщицы вагонов. Одна из них, круглолицая, в кокетливо повязанном платочке, встретила Бориса игривой улыбкой.

— А вот и машинист. Ишь сердитый какой... Мы уж тут с помощником твоим познакомились. Оставил бы его нам. А то в Шумкове женихов нету.

Она подняла смеющееся лицо к окну кабины, откуда свесился с улыбкой на губах Санька.

— Да и сам оставался бы, чего там! — подхватила другая женщина. — Невесты наши — что надо!

— Вы б, невестушки, уехать нам быстрее помогли, — суховато сказал Борис — Людей только мучаем.

— Да я бы всю жизнь так мучилась! — захохотала круглолицая. — Сиди себе в купе, вино трескай да лясы точи. Верно, Наташ?

По ту сторону поезда опять загрохотали цистерны.

— Пошли, девки, — позвала третья женщина, молчавшая до сих пор. — А то мастер хватится нас. Все равно тут каши не сварите.

Засмеявшись, осмотрщицы пошли кучкой.

— Все старания коту под хвост, — сказал Санька, прочитав на лице машиниста, что загорать тут еще да загорать. — Двадцать девять минут стоим.

— Еще один состав будет, — в тон ему со вздохом проговорил Борис, почти с ненавистью глядя на красный, раздражающий глаз светофора. В нем жила надежда: может, задержался где этот третий состав, может, выпустят их сейчас со станции?

Но, увы, зеленый не загорался.

А солнце между тем палило вовсю, жгло шею, горячо обнимало плечи. В высоком голубом небе — ни облачка, лишь тянулась над самой головой широкая, заостренная впереди полоса — след реактивного самолета.

— Во рисует! — восхищенно сказал Санька, перехватив взгляд машиниста. — Ни диспетчеров тебе, ни светофоров.

— Ну, положим, диспетчера у них тоже есть, — отозвался Борис, поднимаясь в кабину.

Он сел в нагретое солнцем кресло, нервно побарабанил пальцами по подлокотнику. Сказал решительно:

— Утром в отделение дороги пойду. Найду этого Бойчука, спрошу: о чем он думает? Скорый поставил, а цистерны гонит...

День своего рождения Желнин (именно о нем вспомнил он, когда говорил с Гвоздевой) решил отметить в ресторане. Закончив к обеду неотложные дела, он блаженно потянулся в кресле, не обращая внимания на мигающий красный огонек переговорного устройства — кто-то настойчиво вызывал его.

«Да-а, вот и сорок шесть, — размягченно думал Желнин. — Давно ли было двадцать шесть, потом прибавилось еще десять... Скоро и полувековой юбилей. Не успеешь оглянуться, как...» В этом месте мысли его порвались, забежали в тупичок. Он напряженно хотел представить себе: как, по какому пути может пойти его дальнейшая жизнь, но ясности не было. Конечно, он с полной уверенностью мог сказать себе, что будет работать на родной железной дороге, руководителем, возможно, и в прежней должности, но... Желнин крепко, надежно чувствовал себя первым замом начальника крупнейшей в стране дороги, знал, что хотел и мог быть в этой роли и дальше, однако червячок тщеславия уже давно точил его, заставлял ревниво поглядывать, что и как делал Уржумов. Где-то глубоко, тайно жила в нем мысль, что он, Желнин, сделал бы работу Уржумова лучше — напористее, смелее. Казалось ему, что требовать с людей начальнику дороги следует более жестко. Транспорт есть транспорт, и здесь, как в добрые старые времена, должна быть железная дисциплина. Демократия, призывы — это, конечно, хорошо, и все же полностью доверять сознательности людей... нет, не наступило еще то время. С людей надо спрашивать, спрашивать строже!..

Как первый помощник Уржумова, его правая рука, Желнин понимал, что должен больше проявлять инициативы в собственной работе и, в конечном счете, в работе всей дороги, потому что он практически решал многие эксплуатационные вопросы. Но последнее время Желнин все осознанней что-то берег в себе, добиваясь, конечно, исполнения приказов Уржумова, но не переступая граней, за которыми вполне мог бы усилить эти приказы на пользу дела. Это «что-то», оберегаемое им, заботливо пряталось от чьих бы то ни было глаз, ни словом, ни намеком не прорывалось наружу — в разговоры, оценки решений, принимаемых Уржумовым. Желнин механически повторял начальника дороги, взял даже его манеру говорить, изредка лишь срываясь на селекторных совещаниях или разносах в своем кабинете. Внешне же — он был тенью Уржумова, его производственным близнецом, прекрасно понимая, что придраться к его действиям невозможно, корить его не за что.

Работали они с Уржумовым уже восемь лет, с тех пор, как Константин Андреевич, бывший начальник Красногорского отделения, к удивлению многих, сразу стал во главе всей дороги, перескочив одним махом всю управленческую лестницу. Желнин и тогда был первым замом и, провожая на министерскую работу бывшего начальника дороги Богданова, спокойно и уверенно готовился на его место. Но вдруг один из подчиненных стал над ним головою выше, и его волю он обязан был исполнять с того памятного дня. Уржумов, вероятно, догадывался о мыслях и чувствах своего первого заместителя, постарался сгладить тот психологический барьер, который возник между ними в первые дни совместной работы, и Желнин не стал упрямиться, пошел на сближение, хорошо понимая, что, начни он действовать новому начальнику дороги «в пику» — откровенно или скрытно, это значения не имело, — пострадает скорей всего его собственная голова, пусть и заслуженная. Неизвестно тогда еще было, захочет ли Уржумов оставить Желнина на роли первого зама, не пометет ли его «новая метла»; но Уржумов не стал ничего менять в аппарате управления, обошелся с Желниным ласково и повел себя с ним доверительно. Оба они вскоре успокоились, привыкли к новому положению вещей, и Желнин, казалось, на несколько лет забыл о себе. Дело, только дело... Но вот затяжной, серьезный сбой в работе дороги, вскрывший и просчеты министерства, и их собственную успокоенность, — теперь надо было браться за дела засучив рукава. И снова шевельнулось в Желнине ревнивое чувство, снова всплыла и разлилась желчью упрямая мыслишка: а почему, собственно, он должен работать на Уржумова, помогать ему выпутываться из этой сложной ситуации?