— Я не знаю, что делать, — прошептала она, вдыхая ему под кафтан смесь разогретого воздуха, неуверенности, опасений и облегчения. Последнего было меньше всего, но — было. Дебрен знал, откуда это бралось. Объятия Ленды трудно было назвать символическими.
— Что ты… княжна… что ты делаешь?
— Я очень глупая, все это не для моего ума… — мурлыкала она, не отрывая носа от его плеча. — Збрхл спрашивал о предках, верно? О Кургузом, дедушке, третьем… Я знаю, он запретил говорить. Знаю. Но я околдовала тебя. Ты мой, одурманенный моими волосами и подушкой. Поэтому скажи. Я сделаю все, что ты захочешь. Но я должна знать, понимаешь?
— Чума и мор… Понимаю? За кого ты меня держишь: за телепата-чудотворца?! Ни черта я не понимаю!
— Не лги. Ты прекрасно знаешь, о чем я.
— Не знаю, — простонал он. — Ты оглохла?
— Ты говорил, что любишь меня. Любимых не обма… — Она осеклась. Несколько мгновений они стояли неподвижно, одинаково парализованные болью.
Дебрен был мужчиной и чародеем. Он первым взял себя в руки.
— Обещаний не нарушают, — проворчал он, отыскивая губами ее ухо среди шершавости искусственных волос. — Даже ради любимых. Поверь. Но я ничего Збрхлу не обещал. Не было причин. Мы говорили о пословице. Поверь.
Она верила ему, если мерой доверия можно считать ухо, подставленное для поцелуя, и мурлыканье поглаживаемой кошки. Но именно поэтому одним словом все не ограничилось. Дебрену было совестно, он опасался, что его молчание Ленда примет за попытку уйти от ответа, поэтому в паузах между движениями от уха к шее и обратно он чуть задыхающимся голосом пересказал все, что услышал, и все, что ему в связи с этим пришло в голову. Он удивлялся сам себе, потому что его слова звучали логично. Во всяком случае, в те редкие мгновения, когда ему удавалось понять собственные слова. Слов было немного. Он не возбудился, как в мойне, на той заколдованной доске, в которую якобы впиталась кровь Ледошки. Он не зашел даже наполовину так далеко. Но в определенном смысле продвинулся дальше. Они впервые вели себя как настоящая пара, прячущаяся от людских глаз и тут же начинающая целоваться. Потому что и ее губы не бездействовали. Он чувствовал их на шее, на подбородке, на ключице. Она не пыталась сделать большего — возможно, потому что не пытался и он, но, несмотря на эти признаки рассудка, они были любовниками, и никто бы не смог подвергнуть это сомнению. Если б не пластины, сковывающие ее бедра, он здесь и сейчас двинулся бы вниз, задирая юбку. А она сразу же охватила бы его своими длинными ногами, повисла бы между его напирающим на нее телом и шершавой дверью. Он знал, что так случилось бы, она знала, что он это знает, и поэтому все было столь необычно.
— Она тоже не требовала обещаний, — услышал он шепот Ленды. Она немного отстранилась — ровно настолько, чтобы ее можно было слышать, и, пожалуй, ни на волосок больше. — Она мне поверила. Но я должна… Что сказал тебе Збрхл о том, третьем, предке?
— Мы вообще не разговаривали о предках. Чего ради тебе в голову пришел какой-то третий? И что тут общего с картиной?
— Не знаю, — призналась она. — Может, я что-то напридумывала. Но когда он говорил, как выглядит столбомуж, когда описывал его… Ты знаешь его лучше. Ты видел, чтобы он когда-нибудь трусил?
Кажется, она была готова отступить, принять его объяснения, какими бы они ни были.
— Лучше? — с горечью вздохнул магун. — Но ты права. Никогда. До сегодняшнего дня. — Он вздохнул. — Чума… Что здесь происходит? Чем так опасна деревяшка, перекрещенная с пьяным, как бревно, человеком? Ты здешняя, просвети меня.
— Ничем. — Она снова ткнулась носом ему в плечо. — Сам герб, по сути дела, смешной. А Збрхла напугал. Грифон не напугал, дракон не напугал, а глупый древний герб… И я вспомнила, что он говорил о его владельцах. Что Кургузый погиб, служа Дорме Лисице, а позже — дедушка, когда защищал невинность Аммы Половчанки от демократов. Поэтому, когда я услышала, что вы говорите о принципе троицы…
Ленда постаралась снизить серьезность своих слов чуть насмешливой улыбкой. Но когда он взял в руки ее теплое от жара лицо, все это исчезло, и остались только глаза, наполненные заботой.
— Что было на картине? — спросил Дебрен.
Она еще несколько мгновений колебалась.
— У него слишком юное лицо. — Ее голос немного дрожал. — Но это Гвадрик. Точно.
— Тот самый Гвадрик? — Она удивила его. — Властелин Бельницы? Князь? Ты говорила, что из всех четверых он был бы последним, кто мог бы…
— И все-таки, — пожала она плечами. — Я и ломаного денария на него не поставила бы. Девушки никогда его не привлекали. Может, и правда, в том ягоднике все дело было в политике. Либо Петунка просто… Из трех находящихся здесь мужчин она двух насмерть околдовала, да и третьего, похоже, тоже. Видимо, что-то в ней есть.
— Меня она не околдовала, — спокойно заверил Дебрен, хоть и не вполне искренне. — Но давай не будем об этом. Ты что-то говорила о его возрасте. Что на картине он слишком юный.
— Роволетто действительно вполне мог быть великим художником. Я старалась смотреть только на лицо под забралом, но у меня не получилось. — Она вздохнула. — Все выглядит так, словно он заглянул ей в душу. Той девушке. То есть Петунке. Но и не Петунке. Потому что она там настолько другая, что даже поверить нельзя.
— Не хочу тебя торопить. — Он коснулся двери. — Но она знает, что мы здесь не… и угадает, о чем шел разговор. А мы об этом говорить не должны. Я не видел картины, но догадываюсь, почему Петунка так упорно не хотела ее показать.
— Просто чудо, что она с какой-нибудь скалы не бросилась. Или на нож. Да хоть бы и в огонь. Если б ты видел ее взгляд… — Ленда видела и от одного только воспоминания задрожала. — Я впервые обрадовалась, что ношу на заднице эти железяки. Что никогда так не взгляну на меч, как она на меч Леомира.
— Меч Леомира? — повторил Дебрен, нахмурив брови. — Тот, что с гербом? Что-то его ставит в один ряд с уриналом Великого Ганека? — Она кивнула. — Это важно? Что именно этот меч… что Роволетто его изобразил?
— Не знаю, — тихо сказала Ленда. — То есть, конечно, как раз о мече-то я знала, что он будет важен. Прежде чем Петунка сказала, что на картине у насильника приоткрыто лицо. Я подумала, что если бы это был Гвадрик… Меч Леомира служит владыкам шесть поколений. Им, и только им. Так что если этим мечом Петунку к земле… ну, я знала бы, кто под забралом скрывается. И действительно, на картине есть и князь, и его меч. Только не в том проблема.
— А в чем? — Он нежно обнял ее за талию, что было приятно, но прежде всего полезно: Дебрен успел заметить, что она становится спокойнее, когда он прикасается к ней. Правда, частью сознания она ускользала в область грез, но по крайней мере так сильно не дрожала.
— Я сказала ей, что насильник слишком молодо выглядит. Просто «насильник», не называя имени. А она — что это из-за матери.
— Матери? Ее матери?
— Мать как-то раз застала их с Роволетто. Совершенно не на рисовании. А поскольку они по-глупому оправдывались, что, мол, анатомические системы изучают, чтобы картина получилась хорошей, то зловредная баба взялась консультировать работы мэтра.
— Шутишь…
— У меня тоже в голове не укладывается, чтобы мать могла так прореагировать. Но не забывай: совсем-то нормальной она не была с самой свадьбы. Впрочем, здесь все с нормальностью не в ладах. Ну и эти консультации привели к омоложению рыцаря. И к гербу на латах. Петунка его совсем не помнила, а мать — наоборот: с апреля 1407 года. Впрочем, историю с гербом можно объяснять по-разному. Видимо, Роволетто в какой-то степени был телепатом, если нарисовал больше и лучше, чем Петунка запомнила. Поэтому с гербом могло быть то же, что и с лицом насильника: воспоминание как-то просочилось из ее снов в его подсознание. А вот с мечом они задали мне задачу.
— Роволетто и Петунка? — уточнил Дебрен. — Почему?
— Потому что это не тот меч. — Ленда впервые отвела взгляд. — На картине он не такой, как в действительности. Если верить Петунке.
