Робер засмеялся. Он любил, когда мать с ним шутила. Ему повезло с родителями! Он поцеловал мадам Ма-нье, на бегу схватил книги и, напевая, отправился в коллеж.

Во время контрольной он поймал себя на том, что мысли у него бродят вокруг Новой Камбрии… "Черт побери! — подумал он. — Опять?.."

В течение дня он несколько раз принимался думать про Новую Камбрию. Когда он встретился с Антуаном, он все еще был этим озабочен.

Слушай, ты случайно не знаешь, где находится Новая Камбрия?

У Антуана округлились глаза.

Новая… что?

Робер расхохотался. У Антуана была ужасная память на имена. Еще в начальной школе новички по нескольку недель были для него "этот" или "как-его-там". А Жюстена Варже он называл "эй-как-тебя" не меньше месяца.

Новая… Ура! Понял! — воскликнул Робер.

Понял? Что ты понял? — ошеломленно спросил Антуан.

Понял, почему у меня не выходит из головы эта Новая Камбрия… Черт… я тоже запутался… Я про ту фразу, которая с утра сидит у меня в голове. В восьмичасовых новостях сказали, что пресса изменила настроения общества в Новой Камбрии…

А нам-то какое дело до настроения в этой… Новой Камбрии, как ты выражаешься?

Старина, дослушай до конца! Это же потрясающе! Ведь это действительно так: газета формирует общественное мнение. Никто в нашем городе не дает заказов типографии, потому что все убеждены, что Дюмарбр виновен. Если бы какая-нибудь газета начала кампанию в его защиту, мы бы вытащили его! Мы бы написали петицию или что-нибудь в этом роде…

Ну-ну, успокойся! Чтобы издавать газету, нужны деньги и журналисты, которые будут в нее писать.

Но Робер был так увлечен своей новой идеей, что реплика Антуана не поколебала его энтузиазма. Он дружески толкнул друга в бок и спросил:

Нет, правда, Антуан, ты точно не родственник в каком-нибудь колене некоего мсье Перестраховщика?

Антуан расхохотался.

Не знаю, как насчет этого… мсье Перестраховщика, но могу спорить, что твой дальний родственник — мсье Дон Кихот!

Не исключено, старина, не исключено! Во всяком случае, типография у нас есть, бумага тоже. И Гюстав Дюмарбр получил разрешение на издание "Мессаже дю Сантер".

И ты думаешь, Люсьен в качестве печатника и мы двое — этого хватит, чтобы издавать газету?

А почему бы и нет?.. И еще имей в виду: если мы успеем выпустить первый номер, интернатские увезут его с собой в провинцию, так что распространение обеспечено. Они ведь через неделю разъедутся на пасхальные каникулы.

Я знаю. Правда, у меня каникулы будут не две недели, а один день — понедельник… Но идея сама по себе неплохая. Я тоже могу написать что-нибудь… какую-нибудь статью.

Робер почувствовал, что тот шутит, но решил поддержать игру.

Вот как! И о чем же?

"Воспоминания автослесаря, или Мир из-под машины"! О пережитом… с иллюстрациями, выполненными машинным маслом. Как тебе такой жанр?

Неплохо, неплохо… Но — шутки в сторону! Ты мне поможешь?

Антуан помедлил ровно столько, сколько требовалось, чтобы принять серьезный вид.

Конечно! Если ты считаешь, что я способен тебе помочь…

Жюстен Варже тоже не был коренным пикардийцем. Когда он в первый раз пришел в коммунальную школу, его розовая добродушная физиономия вызвала реакцию, общую для школьников и для обитателей птичьего двора: его немедленно окружила толпа. Несколько дней все потешались над его школьным халатом нежного пастельно-голубого цвета, который матери других детей, более сведущие в школьных нравах, оставляют для дочерей, и над его огромными ботинками с кожаными носками и подковками; ботинки эти, как вскоре оказалось, представляли собой серьезную угрозу для самых усердных насмешников.

Его приветливое лицо под такими белыми, что его и блондином-то язык не поворачивался назвать, волосами было усеяно крохотными веснушками. Прислонившись к стене, сунув руки в карманы, он спокойно, без злобы и нетерпения, ждал, пока любопытство его мучителей выдохнется и сойдет на нет.

Он так и не утратил своего добродушия — как, впрочем, и акцента, привезенного из родного Пуату. Когда он стоял у доски, этот его выговор неизменно вызывал хихиканье в классе; даже учителя, несмотря на все старания, не могли удержаться от улыбки.

В играх он оставался таким же серьезным, таким же добродушно-усердным; он никогда не участвовал в перебранках, стремительно переходивших в ожесточенные потасовки. И в конце концов его приняли; он стал своим.

По четвергам он вместе с другими играл в футбол на стадионе Батуар. На этой площадке, посыпанной толченым кирпичом, по воскресеньям сражались в теннис взрослые, а в течение недели совершали футбольные подвиги все мальчишки города. А если семейные обстоятельства или эпидемия гриппа прорежали когорты футболистов настолько, что нельзя было сыграть нормальный матч, то всегда оставалась в запасе прогулка на Скалы.

Жюстен открыл их для себя в один из четвергов. У игроков, которых набралось всего-навсего пятеро, не было другого выхода.

А не пойти ли нам на Скалы? Жюстен слегка удивился.

Что это за… "скалы"? Тут ведь нет моря!

Ему не нужно было ничего больше говорить. "Чужак" осмелился усомниться в существовании Скал, этого с лихвой хватило, чтобы ускорить принятие решения. Быстрым маршем вся группа отправилась на место. Изумление, написанное на лице Жюстена, тут же растопило всякую обиду.

Ну что, недотепа, видишь Скалы?

"Недотепа", который, кроме своего Пуату, ничего на свете не видел, даже не пытался скрыть восторга.

Пикардийское плоскогорье, почти отвесно прорезанное широкой долиной Сомы, возвышается в этом месте над прудами и торфяниками. У подножия шестидесятиметрового мелового обрыва идет тропа, зажатая в непроглядных зарослях бузины. Когда идешь по дороге, вокруг ничего не видно. Но если не пожалеешь ног и вскарабкаешься на обрыв, перед тобой откроется такой пейзаж, который не уступит многим другим, всемирно известным.

Для Жюстена это было откровением. Остальные, запыхавшись от подъема, скромно торжествовали. Их приятель всем своим поведением, широко раскрытыми глазами, возбужденным выражением на лице недвусмысленно признавал, что был неправ, сомневаясь в существовании "этих ваших Скал", и этого было достаточно… Но вдруг он закричал, показывая пальцем куда-то вниз:

Конши! Совсем как у нас!

Видя удивление своих друзей, Жюстен принялся объяснять, чем этот пейзаж напоминает ему болотистую равнину его родного Пуату. В некоторых местах поверхность прудов рассекали гряды коричневой земли, образуя сеть запутанных каналов, которые и назывались в Пуату "конши".

— Идемте кататься на лодке! — заключил он. — Это будет так здорово!..

Остальных не очень вдохновило его предложение, и на сей раз им пришлось объяснять причины. Во-первых, родители считали пруды и связывавшие их каналы очень опасными— из-за зарослей тростника и длинных водорослей, от которых пруды очищались отнюдь не так тщательно, как следовало бы. Но к этим туманным опасностям прибавлялась еще одна, которая отпугивала любителей приключений сильнее, чем запреты родителей. Это были торфяники. Хотя торфодобыча, из-за конкуренции находящегося совсем близко угольного бассейна Па-де-Кале, здесь больше не велась, берега прудов были очень топкими и обманчивыми, особенно в тех местах, где был выбран торф. Наконец, владельцы лодок — рыбаки и охотники — хранили весла в прочно закрывающихся сараях, так что воспользоваться чьей-нибудь лодкой не было никакой надежды.

— Да зачем нам весла? — удивился Жюстен. — Куда удобней пигуй!

Он объяснил, что "пигуй" — это длинный шест, отталкиваясь которым от илистого дна, можно плавать по коншам сколько влезет.

Слово "пигуй" всем показалось таким забавным, что Жюстен в два счета расстался со своей настоящей фамилией — и так же покладисто и добродушно, как во всех прочих ситуациях, превратился в Пигуя.