Все это было очень интересно. Но Калой строго соблюдал правила приличия и ничего не расспрашивал и не разглядывал. Он осведомился о здоровье, о самочувствии семьи Хасана и только после этого спросил о своих родителях:
Хасан-хаджи помолчал, подумал и заговорил:
— На всем нашем долгом пути мы не встретили ни одного человека, говорящего на нашем языке!..
— Но куда же они подевались? Их ведь, говорят, было очень много… — удивился Калой.
— Э, мальчик! — воскликнул Хасан-хаджи. — Мир так велик, что легче в лесу отыскать комара, чем в чужой стране своего человека! Так мы ничего и не узнали…
В комнате воцарилось молчание. Потом Калой снова заговорил:
— Хасан-мулла, то есть Хасан-хаджи, я хорошо помню день, когда умирал Гарак. Он говорил с тобой… Я невольно услышал, как он сказал: «За себя я ему прощаю… но за брата — никогда!» Мне пора узнать, о ком он говорил?.. А то я могу подумать на того, кто ни в чем не повинен. А не думать об этом, ты сам понимаешь, я не могу… — Может быть, ты поможешь мне?
Молчание было долгим.
— Гарак — да простит Аллах его заблуждения в вере праведных — был болен, — наконец промолвил Хасан-хаджи. — Его слова нельзя считать истиной, нельзя брать в расчет.
— Но после тебя он говорил со мной. И ум у него был свободен и чист…
— Может быть… Может быть… Значит, ты хочешь узнать у меня то, что при своем чистом уме, как ты говоришь, он сам не пожелал сказать тебе? — Хасан-хаджи еще больше поджал под себя сложенные накрест ноги и, пристально вглядываясь то в один, то в другой глаз Калоя, выжидающе молчал.
Молчал и Калой.
— Ты хочешь, чтоб я нарушил слово, которое он взял с меня? Чтоб я нарушил последнее желание Гарака?..
Калой резко вскинул голову:
— Нет. Не хочу. Не говори. Если суждено, я сам узнаю. И посчитаюсь с тем, с кем не успел Гарак…
Глаза Калоя горели ненавистью. Видно было, что он не собирался никому прощать обиды своих родителей.
Хасан-хаджи встал, прошелся из угла в угол, обдумывая что-то и перебирая за спиной четки, и, внезапно обернувшись, спросил:
— Перед тобой чистая тропа жизни. Зачем ты хочешь завалить ее камнями?
— Нет, не по чистой тропе мне идти. Моя тропа — это дорога отцов. А куда она их привела, ты знаешь. Я жил меньше тебя. Но из клочков шерсти скручивают длинную нить. А из клочков того, что я знаю, я начинаю видеть, кто завалил тропу моих родителей. И у меня должно хватить силы расчистить ее… Я хотел, чтоб ты помог мне… Но вижу — ты не можешь…
— Да. Не могу.
Хасан-хаджи с любопытством смотрел на парня, который уже почти на голову выше его… А ведь Хасан, как сегодня, помнил день, когда жена Гарака принесла Калоя в шали… День, в который Калой навсегда расстался со своими бедными родителями.
И, как бы откликаясь на эти его мысли, Калой воскликнул:
— Будь проклят тот, кто научил отца ехать в Турцию! Будь проклят тот день — день моего рождения!
Глаза его горели яростью. Хасану-хаджи почудилось, что на него смотрит Турс, обездоленный, неистовый.
А Калой угас. Плечи его опустились. Взгляд ушел в сторону.
— Хасан-мулла!.. Прости, забываю все… Хасан-хаджи! Ты всегда говоришь очень правильно… Но я почему-то не припомню случая, чтоб ты постоял за правду побежденного! У тебя много слов, чтоб отговорить меня от вреда себе и другим… Но что ты говоришь сильному? Ты помнишь, как ты промолчал на вопрос Гарака, когда я сжег поле Гойтемира?
Хасан-хаджи грустно улыбнулся:
— Ты говоришь со мной как равный. У тебя нет на это права по возрасту. Но певчую птицу слышно уже птенцом из гнездышка… Аллах дал тебе неплохую голову. И все-таки правду о жизни, которую ты ищешь, ты узнаешь, когда станешь старше. Что мне ответить тебе? Я не святой. Я человек. И этого не следует забывать… И еще запомни: ты не знаешь всего, о чем говорю я с людьми. Но никто никогда еще не мог наделить другого своей головой. Одни прислушиваются к моему голосу, другие нет…
Калой как-то весело усмехнулся.
— Гончар волен прилепить ручки к кувшину в любом месте! Так и ты. С тобой говорить интересно, но переговорить тебя невозможно!
Хасану-хаджи понравилась эта шутка. Он засмеялся. Калой собрался уходить. Хозяин хотел оставить его на угощение, но он отказался.
— Спасибо, хаджи, за беседу. Мне бы давно уйти, но о разном думаешь, а ответить не каждый умеет.
Уже во дворе Хасан-хаджи положил руку на плечо Калоя и, как бы спохватившись, сказал:
— А вторую твою просьбу — поминание — мы выполнили.
Калой не сразу понял, о чем речь.
— За всех усопших и отдельно за родителей твоих мы молились у могилы Мухаммеда… И скажу тебе… честно: Гойтемир молился горячее всех!
Калой посмотрел на Хасана-хаджи, чуть прищурился.
— Горячее всех?.. А чего бы ему?..
Хасан-хаджи усмехнулся:
— Палка имеет два конца. Протяни ее — один возьмется за один, второй обязательно захочет, чтобы ему дали другой. Куда поворачиваются твои мысли?
— Но зато, если протягивают кинжал, каждый, мне думается, возьмет его только за рукоятку!.. Спасибо. Счастливо оставаться! — возбужденно крикнул Калой и быстро удалился.
— Благополучия тебе! — сказал вслед юноше Хасан-хаджи.
И когда тот скрылся за башней, поскреб у себя за ухом и тихо сказал:
— Не мозг, а кипящее масло.
Молва с каждым днем все шире, все дальше разносила по дворам рассказы хаджей. Рядом с правдой бежала неправда. О них говорили чуть ли не как о святых. Каждый родственник старался превознести своего паломника. И выдумкам не было конца. Про одного говорили, что он привез живую воду, про другого, что он запасся спасительной горстью земли с могилы самого пророка. Но выше всех поднималась слава Хасана, потому что он один был среди паломников муллой. По рассказам самих хаджей, он говорил с арабскими муллами на их языке и привез много «джейнов»[63], которые никто, кроме него, не умел читать. А в джейнах записана вся мудрость Ислама. Слухи эти дошли и до родственников Докки, и они привезли ее в Эги-аул, чтоб показать Хасану-хаджи. Кто, как не он, должен был избавить несчастную от джиннов?
Калой любил Докки как родную мать. Другой матери он не видел, не знал. И мысль о том, что, может быть, Хасан-хаджи сумеет помочь ей, волновала его.
В ту же ночь, как привезли Докки, он отправился к Хасану и стал просить за мать.
По своему обыкновению Хасан-хаджи задумался, потом достал привезенные из Мекки джейны, почитал, перелистывая хрустящие страницы, и, не выходя из задумчивости, произнес:
— Кое-что Аллах дал в руки человека. Но главное — только в его власти… Амин.
Калой слушал внимательно. Он знал теперь, как сказал ему сам Хасан, что он только человек. Но Калой думал и о том, как много мудрости почерпнул этот человек из священных книг, и это вселяло в Калоя веру в силу знаний Хасана.
— Аллах велит нам, — продолжал Хасан-хаджи, — употребить с пользой для человека все наши умения. Ну, а чего мы не можем, того, значит, нам не дано… Ты понимаешь?.. Не тело, ее ум во власти злых джиннов, которые подстерегли ее, когда она всецело предалась своему горю и забыла, да простится ей, имя того, кого только и боятся силы тьмы. Что мы можем? Мы можем повторить за нее имя Аллаха столько раз, сколько раз за это время она должна была вспомнить его.
Когда я учился в Аварии, я сам принимал участие в исцелении такого забывшегося человека. Это даже видеть было нелегко… И несчастный не выдержал борьбы злых и добрых, джиннов, которая началась в его теле. И оно перестало быть. Но зато душа его была спасена для вечной жизни… Амин!.. Вот все, что я знаю, что могу сказать тебе как сыну. А там — воля твоя…
— Моя воля, — с грустью ответил Калой, — как говорит народ: «Если нельзя, чтоб было так, как хочется, то пусть будет хоть так, как возможно».
И он пошел домой, удивляясь мудрости и простоте Хасана.
Время пахоты пришло к концу. Хасан-хаджи давно ждал этого момента. Он решил использовать передышку до начала других работ, чтоб созвать своих прихожан в дом Калоя и попытаться исцелить Докки. Только один Хасан знал, что «лечение» это ему нужно было больше, чем больной.
