Быстрым движением он схватил пакет, как будто лампочка над письменным столом могла сжечь пакет, быстро проглядел листки, находившиеся в пакете. Что делать? Оставить его здесь? Сохранить у себя? Пакет уже был в его кармане… Лихорадочно он искал среди документов, нет ли еще пакетов или бумаг с тем же именем: Роса Гавидиа…

Поспешно собрал все. Бумаги прилипали к пальцам, к потным рукам. Не только зной — было еще около трех часов ночи — давал себя знать, от волнения Каркамо обливался холодным потом.

Бумаги с именем Росы Гавидиа были тщательно спрятаны, когда он вернулся на траурную церемонию и, вытянувшись перед комендантом, доложил:

— Приказ выполнен, мой майор!

— Останьтесь здесь, капитан, мы скоро пойдем.

Не теряя из виду своего начальника, Каркамо отправился на поиски — ему хотелось выпить и найти Андрея Медину. Ему так нужен был сейчас Андрей — друг детства, бунтарь, человек со странными и смелыми идеями, которому он мог бы рассказать обо всем, как мужчина мужчине. Но не нашел его, и ничего иного не оставалось, как сжечь в глотке спиртного имя Росы Гавидиа. Улетучилось оно как дым, табачный дым.

От еле сдерживаемого хохота глаза чуть не вылезали из орбит. Они смеялись больше глазами, чем губами, — впрочем, губы тоже широко растягивались под наскоро подстриженными усами, сверкающие зубы словно откусывали кусочки бурлящей радости — так праздновали они свой триумф, собравшись на Песке Старателя, или Песках Старателей, это место именовалось то в единственном, то во множественном числе, хотя какое это имело значение!

— Дай мне тебя обнять, братишка!

— Ха, ведь ты не лиана, это от объятий лианы дерево сохнет!

Объятия следовали за объятиями, рукопожатия за рукопожатиями — радость, радость победы.

Однако мало одних объятий. Конечно, надо бы и выпить. Несколько бутылок пива, потом добрый стаканчик рома, а на закуску — бутерброд с сардинами, маисовые лепешки с сыром, ломтики жареного банана, плоды хокоте, гуаябо, нанес. Праздник! Надо понять — настоящий праздник!

— А вон тот умеет играть на окарине! [119]

— Дай-ка ему, дружище, пусть сыграет! Послушаем музыку, хватит болтовни!

Окарина, скрипка, гитаррилья, [120]бандурриа [121]и гитара появились в руках братьев Самуэлей.

— Ну и натворили вы, право!

— Натворили не натворили, а сотворили и растворились!

Трое Самуэлей — Самуэлон, Самуэль и Самуэлито — вступили в разговор, не расставаясь со своими инструментами.

— Удачно получилось, лучше не придумаешь, — сказал Самуэлон, — на редкость удачно! Повезло нам, непогода помогла. Вовремя ливень хлынул. Как поливало-то, чистое наводнение! Видать, старший десятник в моряки не годится…

— Может, у него геморрой…

— Что-то чесался, это точно…

— Из-под плаща даже палец боялся высунуть, — вмешался третий из Самуэлей. — Плащ как смирительная рубаха, ей-богу!.. Ни дать ни взять — китолов…

— Отныне и впредь… — произнес важным тоном Самуэлон и засмеялся, — отныне и впредь, когда на плантациях начнет бушевать ливень, Компании следует вытаскивать морячков из своих подводных лодок, в ливень здесь все становятся подводниками.

— Мы и под водой будем сражаться с Компанией. Вспомните того, седого, как он им рубанул, когда они попытались вместо нас поставить несчастных безработных…

— А тот, который все время икал… Куда девался тот мулат?

— Нет у меня к нему доверия…

— Ясно.

— Вначале он появился с каким-то долговязым гринго…

— Да ведь это президент Компании!

— Да, он появился с ним, когда еще делилось наследство Мида — неразбериха эта с миллионами, — а сейчас вернулся якобы позаботиться о матери, она очень, дескать, стара. Я считаю, что это предлог…

— Лучше расскажи нам о другой картине, пока мы не загрустили.

— Да уж картина, чем не кинофильм? Приезжают сюда всякие из великой страны Севера, а здешние разевают рот. Разевают рот перед Соединенными Штатами, совсем как рыбешки, пока их акула не проглотит. Да еще сентиментальные слюни разводят. Вроде этого сумасшедшего мулата, который оплакивает своего погребенного отца и приехал… навестить старуху…

— Хватит! Может, пропустишь глоточек?

— Чем больше пьешь, тем больше чувствуешь себя человеком. Правда ведь, Самуэлито? Ну и молчалив этот Самуэлито! Ударь-ка лучше по струнам гитары да спой…

Там идут, там идут, там идут те, кто умрут, -

без любви, без любви, без любви люди нигде не живут…

— А я знаю этого седого, который призывал новеньких не работать. Он с побережья, только с другого… Из Тенедорес или из Лос-Аматес, где-то я его встречал, не помню только точно где — в Лос-Аматес или в Тенедорес…

— Тогда он не новичок в этих делах.

— Новичок не новичок, а по-новому все оборачивается.

Шумливый вечерний ветер раскачивает листья, застывшие в молчании, откликается на далекие отзвуки — гул морского прибоя, эхо камнедробилок, мычание животных на бойне, понявших, что пришел их час, лай собак близ домов, хлопанье крыльев белогрудых пеликанов, упругий и звучный свист полета серых цапель, пронзающих воздух, насыщенный влагой.

— Если соберемся вместе, нас будет…

Голос говорившего заглушили сильные аккорды гитар, которые, как изящные кобылицы, заливистым ржаньем отозвались на удары пальцев, пришпоривших крепче-крепче, чтобы те не упирались и дали бы волю звуку, — и как жаль, что нет тут женщин, с которыми можно было бы потанцевать, состязаясь в скорости с гитаристами.

Вихрь пыли поднял парень с лицом цвета апельсинового дерева, пустившийся плясать в одиночку. Кто-то в такт ему захлопал в ладоши. У остальных — они ели и пили — руки были заняты, бедные руки грузчиков бананов, грубые, натруженные.

Как только музыканты кончили играть сон, раздались аплодисменты и крики — те, кто уже успел изрядно выпить, бросились к Самуэлям с такими бурными объятиями, что музыкантам еле удалось спасти свои инструменты.

— Если соберемся вместе, нас вполне хватит… — продолжал твердить тот же голос — у этого человека что на уме, то и на языке, — и не потому, что нас много, а потому, что нас сплотила единая воля, вот как, например, сегодня. Сеньору Лино Лусеро…

— Не говори лучше об этом богаче и предателе, об этом изменнике! Ему были оставлены миллионы, чтобы он позаботился о рабочих, чтобы создал кооперативы. Только для этого ему оставили деньги — он должен был бороться против Компании, а что он сделал? Он и его братья, что они сделали?

— Я хотел передать вам, что сказал ему Рито Перрах — великий колдун. Он сказал: мы выиграем, отказавшись грузить бананы, если не заплатят нам больше.

— Послушайте…

— Потому что мы все вместе — масса…

— Вместе, но не вразброд! Послушай-ка… да, он, похоже, не спиртное пил, а штопоров наглотался. Взгляните, как глаза пялит.

— Дайте сказать…

— Лусеро передавал, что колдун как-то спросил его: «Видишь, что там?» — «Да, — ответил ему дон Лино, — вижу море». — «Большое, очень большое?" спросил его колдун. «Да, больше, чем большое, огромнейшее, и даже больше, чем огромнейшее… Великое, как господь бог». — «В том-то и дело, тебе оно кажется великим, как сам господь бог, а ведь оно состоит из капелек росы… Капелек, которые ты даже не различишь, каждая из них меньше булавочной головки, крошечная, как острие иглы, но эти капельки становятся грозной силой, когда сливаются со своими сестрами и образуют реки, озера, моря…»

— И даже этот урок его ничему не научил. Ну, ничего, это дорого ему обойдется! Недавно пришли к нему попросить, чтобы он помог семьям забастовщиков в Бананере, а он отказался. Заявил, что денег не даст, потому что забастовщики — это люди, которые сражаются ради желудка, а не ради идеалов…

Небо, чешуйчатое от серебристых и золотистых облачков, уходило куда-то за горизонт, за бесконечные ряды пальм, подвергавшихся постоянному натиску ветра и ударам ураганов. Гибкие и стройные пальмы гордо противостояли штормам, и ветер свирепо гудел в высоких кронах; в бурю, под ливнем, они походили на искрометные электроды, что источают золотые молнии и эхо грома. Но в тот вечер с Песков Старателей они казались созданными из тонких нитей.