Им подали рюмки на подносе, и быстрее, чем пропел петух — какие-то петухи, впрочем, уже давно пропели, видно, их сбил с толку свет, лившийся из окон и дверей дома покойника, — Каркамо осушил одну за другой три рюмки коньяку и выпил бы еще, да больше не оказалось.

— Должно быть, она постарела… — произнес капитан, облизав губы, чтобы еще раз ощутить вкус коньяка, опалявшего его огнем.

— С тех пор прошло много лет…

— А ты помнишь, почему мы тебя стали называть Андресм?

— Как же не помнить? Твой братишка так всегда меня называл.

В молчании, царившем возле дома покойника, послышался тяжелый вздох капитана.

— Малена Табай!.. — произнес он тихо и горестно.

— Капитан Каркамо! — окликнул его комендант.

— Слушаюсь, мой майор! — подскочил капитан Каркамо.

— Вот что, сейчас же пойдите и заберите все бумаги этого парикмахера. Все бумаги, какие только найдете в доме, будь это его документы или сеньоры, заберите и отнесите ко мне в кабинет, откроете его сами. А затем возвращайтесь сюда. Возьмите ключ!

Каркамо отдал честь, круто повернулся на каблуках и отправился выполнять приказ.

Из ящиков всех столов, что имелись в доме — их было немного, — капитан с помощью адъютантов коменданта вытащил письма, фактуры, рецепты, заметки, вырезки из газет, фотоснимки, приглашения на свадьбу, извещения о похоронах и, наконец, знаменитый диплом, подтверждавший его титул члена-основателя Братства парикмахеров, вложенный в пакет, на котором был изображен череп и скрещенные кости.

Андрес Медина тенью соскользнул с места, услышав приказ, полученный капитаном Каркамо, и пододвинулся к Флориндо Кею. В эту минуту Кей обсуждал с доном Лино Лусеро вопрос о роли печати в забастовке.

— Газеты, которые сегодня выступают против забастовки, дон Лино, и которые оправдывают, ссылаясь на необходимость охраны общественного порядка, убийства рабочих на плантациях Карибского побережья, — это те же самые газеты, что во времена Лестера Мида, когда вас арестовали за организацию кооперативов, требовали ваши головы. Эти газеты обвиняли вас в причастности к заговору против безопасности государства. Что вы на это скажете?.. Простите, я вас должен покинуть, я не прощаюсь. Мне нужно переговорить с этим человеком, он распространяет мои медикаменты.

— Ну, как поживаете?.. Я и не знал, что вы здесь… Как дело с продажей? Получили новые заказы?..

Они отошли, разглагольствуя о хинине, уродане, сарсапариле. Новость горела на губах Медины.

— Майор приказал обыскать дом, конфисковать все документы.

— Когда? — быстро спросил Флориндо.

— Только что…

— Кому приказал?

— Капитану Каркамо… приказал, чтобы Каркамо лично обыскал дом и унес все в его кабинет.

— Мы не должны допустить…

— А как? Все ушли на праздник на Песках…

— Не знаю как, но мы не можем сидеть сложа руки и ждать, пока схватят наших связных, которых мы даже не сумели предупредить.

— Единственная надежда, что старик все компрометирующее сжег.

— Мединита, нужно немедленно действовать. У меня есть оружие, и нам следует скрыться, пока не поздно. Сейчас приведут вдову, чтобы она простилась с мужем перед тем, как положат его в гроб…

Жена Пьедрасанты и другие женщины вели, легонько подталкивая, Минчу — от горя та еле переставляла ноги; вдова была одета в черное платье, походившее скорее на черную ночную сорочку. Они ввели ее в комнату, где покоился дон Йемо. Волосы парикмахера смочили хинной водой. От дона Йемо по комнате распространялся аромат, как от деревянного изваяния святого, на которое натянули костюм, хранившийся многие годы. Одели его почти во все новое. Словно понимая, что одевать окоченевший труп трудно, мастер не спешил коченеть. Казалось, он не хотел застывать. Ведь, застывая, тело теряет последние признаки жизни.

— Бедняга был такой покладистый человек, только климат ему не нравился, — рассуждал алькальд, — и вот теперь уляжется в холодную землю, не успел даже продать свое заведение. Вы не читали объявление на дверях парикмахерской: «Продается в связи с отъездом…»? Обратите внимание — поставил многоточие, словно предчувствовал… Бывает такое многоточие, похожее на предчувствие…

— О-о-он пош-ш-шел в Топ-па-па-ледо… — заикаясь, произнес музыкант, который на мессах обычно подпевал священнику; пел он как-то очень жалобно, невероятно коверкая латынь и громко выкрикивая отдельные слова.

— Что за Топаледо, где это? — спросил алькальд.

— В вв-в-ва-шей… юр-рр-исдик-дик-ции, дон Пас… Паск… Паску… алито…

— Не знаю, не знаю. Любопытно, что люди нездешние знают больше меня.

— Н-на-наобо-рот… Топ-п-паледо в-в-вам з-з-знать л-л-лучше, п-п-пото-м-му что и в-в-вас т-т-там…

— Так что это за Топаледо все-таки?

— К-к-клад… к-к-клад… к-к-клад… м-м-место… м-м-место… где к-к-клад… ну, к-к-клад… бище…

Какая-то женщина, судя по выговору — уроженка Сальвадора, продвинулась вперед и с усмешкой заметила:

— Что за клад… Что за клад… дон Йемо теперь сам почище любого клада… — Все рассмеялись, а она продолжала: — Прах — клад смерти… — Смех не умолкал. — Дон Йемо теперь стал золотым кладом для спиритов. Если это правда, что нет никого болтливее парикмахеров за работой, то теперь клиенты дона Йемо могут спокойно вызывать его и наговориться с ним вдоволь… а вот он-то теперь… не поговорит и даже… не побреет…

Все снова засмеялись.

— А твой спирит здесь… — шепнул ей на ухо парень, один из ее любовников.

— Откуда ты вылез, божий младенчик?

— Из самой мрачной ночи…

— Оно и видно — похож на трубочиста. Пари готова держать, что ты мучаешься в поисках глоточка. Но здесь, на беду, уже ни капли не осталось, даже воды не выпросишь.

— Перехватим в другом месте, Личона, а то вдруг мастер воскреснет и, чего доброго, спросит обо мне…

— Увидел бы он тебя — ни за что не стал бы стричь такого лохматого!.. — И она протянула губы для поцелуя.

— Если спросит обо мне, скажи ему, что я отбыл неведомо куда и что с ним мы увидимся в день Страшного суда, где-нибудь в Топаледо. А вам по вкусу Топаледо? Нет лучше места для приятных встреч, стоит только посильнее нажать на акселератор, и тут же протянешь ноги — и к черту эта свинячья жизнь!..

Голой, черной и крепкой, как сталь, рукой он обнял ее отливающую медью шею, и они удалились, не обращая внимания на приглашения игроков в кости, среди которых было несколько человек — по виду совершенные покойники. Затягиваясь самокрутками, игроки расселись на корточках вокруг фонаря и стали кидать кости. Судьба, словно смерч, одних пригнет, других наверх вытащит. Зубастый негр с руками синими, как у покойника, проигрался было до последней рубашки, а потом, после двух удачных ставок, сумел сорвать куш.

«Что такое облака, как не пространство? А что такое ночь, когда пальмовые стволы похожи на ноги с тысячью пальцев, ступающих по миллионам звезд?» — спрашивал себя по дороге домой Хуамбо, наконец избавившийся от икоты.

При свете звезд кладбище белело могильными плитами и крестами, точно облитыми соком плодов аноны. Самбито шел через кладбище и взывал:

— Отец!.. Агапито Луиса!

Медина автоматически шагал вперед, глядя на покачивающиеся ветви бамбука, еще совсем недавно маячившие далеко, а теперь нависавшие над головой. Он шагал следом за Флориндо Кеем. Они то карабкались куда-то, то спускались вниз, пробираясь, как охотники, среди густых кустарников, пока не обошли зыбучие пески; камни и сухие листья шуршали у них под ногами. Они искали место, откуда была бы видна дорога, подковой огибавшая бамбуковую рощу.

Видно было плохо — свет не проникал сюда, а редкие просветы — словно проблески стоячей воды. И все же Андреса Медину удивляло, с какой уверенностью действовал Флориндо Кей. В движениях Кея не ощущалось ни колебаний убийцы, ни бесчувственности палача. Ха… Ха!.. Он даже рассмеялся про себя, когда они покинули траурную церемонию в парикмахерской и отправились на поиски оружия. Война требует: выполняя свой долг, убивай врага без какого-либо угрызения совести! Ради того, чтобы выиграть каких-то двадцать метров дистанции, я видел, как приносились в жертву тысяча, две тысячи, пять тысяч человек; люди падали, валились на землю за колючей проволокой, среди дымящихся кратеров — там, где разрывались бомбы, а в окопах было мокро от крови; столько крови, что даже трудно представить, что она когда-нибудь высохнет… я видел их, видел людей, разорванных на куски, стонущих, превратившихся в бесформенную груду грязи, которая в конце концов затихала и переставала шевелиться. Однажды, когда был прекращен огонь и подобраны все раненые, я почувствовал себя как бы слившимся с усталостью и отвращением к борьбе — со страданиями всех тех, кто умирал без помощи и утешения. Когда истекали долгие часы агонии, в ночи воцарялся покой смерти. Смерть — единственный покой на войне. Убийцы? Палачи?.. Подобные слова не имеют никакого значения после войны. А быть может, имеют? И мы будем выслеживать капитана Каркамо не как убийцы или палачи, а как солдаты, которым приказано его расстрелять. Ведь казнят же именем закона рабочих, требующих повышения жалованья, улучшения условий жизни, сокращения рабочего дня на плантациях Карибской зоны. Чтобы приговорить к смертной казни какого- нибудь беднягу, уже осужденного заранее в секретариате президента Республики, сколько находится судей, сколько защитников, сколько военных, сколько ширм из кодексов. Если все те, кто лично участвует в этих расстрелах, — не убийцы и не палачи, то и мы, выполняющие свой долг, тоже не убийцы и не палачи… Т-с!.. Т-с!..