— А где газета?
— У меня в кармане…
— Оставьте ее мне. Если я поспею вовремя, то букет этих цветов, название которых я даже не решаюсь произнести вслух, исчезнет.
— Да благословит вас господь! — воскликнул Пьедрафьель.
— Значит, мы поменялись ролями… — иронически заметил падре Сантос, поднимаясь и отряхивая полы сутаны, как он делал всякий раз после исповеди — ему казалось, что таким образом очищается от поведанных ему грехов, которые им воспринимались, как блохи и вши, переползающие на него, впрочем, порой это так и было.
— Говорят, будут обыскивать все селение, дом за домом… — твердил Пьедрафьель, следуя за священником, направлявшимся к своему дому.
— Вы сами убедились в этом, учитель; они начали с божьего дома — какое святотатство! — и, несомненно, придут ко мне, в дом служителя церкви…
— И в школу! — оборвал его Пьедрафьель. — И в женскую школу! Опасаюсь, падре, что если вы не пойдете тотчас же, то можете опоздать… Из-за этих проклятых цветов они смогут нащупать нить, и нас заподозрят…
— Вы всуе употребляете словечко, кое непристойно произносить.
— А газета?.. Вы идете без газеты…
Захватите с собой, она вчерашняя, — и из кармана Гирнальды в сутану священника перекочевал бумажный ком, донельзя смятый и замусоленный. — Покажите ее учительнице Табай, и пусть она уничтожит цветы, пока не нагрянули солдаты.
— Ну, этим пока некогда, — заметил падре Сантос, — они, должно быть, еще обозревают с колокольни селение.
— Что вы! По поселку рыщет целый батальон, караулы здесь, караулы там… Сегодня утром на рынке не было мяса! Даже на суп нечего было купить. Они на рассвете нагрянули к младшему Рольдану, который только что зарезал быка, и потребовали у него контрибуцию; несчастному пришлось отдать мясо. И хлеба сегодня тоже не было; в обеих пекарнях мало выпекли. Ни хлеба, ни мяса — не представляю, чем будет питаться бедный люд…
— Портулак…
— Нет его здесь, на голых скалах. А еще не разрешили пройти на рынок торговцам овощами и фруктами — перекрыты дороги. Объявлено военное положение!.. Ну, падре, идите, не теряйте… не будем терять времени… Если не другие, так эти же самые могут перехватить цветы — слышите, они уже спускаются с колокольни…
«Вся эта неделька в Серропоме, — как говорил потом учитель Гирнальда, — была ни на что не похожа: понедельник не похож на понедельник, вторник — на вторник, лишь со среды стало что-то проясняться, но только в пятницу, в полдень, отменили военное положение, и для войск, и для конной полиции было отменено казарменное положение, прекратилось грозное мелькание вооруженных людей на улицах и в округе».
Возвратившись от Пополуки несколько обнадеженной, Малена всю ночь просидела в директорской, так и не сомкнув глаз. Рассветало. Глаза у нее были красные-красные: столько она плакала, столько всматривалась широко раскрытыми глазами в ночную темь. Да и как зажмурить глаза, погасить два единственных огонька, освещающих ее мглу? Лучше видеть вещи такими, как они есть, чем затеряться во мраке. Услышав чьи-то шаги — в такой ранний час и в понедельник, — она надела темные очки, села за письменный стол и обвела взглядом директорскую — все ли в порядке? Мог появиться какой-нибудь представитель из министерства или инспектор. На письменном столе в вазочке, рядом с чернильницей и тетрадью, стоял букет ярко-красных камелий.
Когда Малена увидела, что ранним визитером был падре Сантос, глаза ее под траурными стеклами наполнились слезами. Не говоря ни слова, священник протянул ей газету. Во всю первую страницу крупным шрифтом было напечатано:
"АЛЫЕ КАМЕЛИИ»
Малена не знала, что взять — газету или цветы. Газету. Конечно же, газету. Бумага изгибалась пламенем в ее судорожно сжатых пальцах. Буквы прыгали перед глазами, строки сливались в сплошные черные полоски. Падре Сантос взял цветы. Алые камелии! Пароль заговорщиков.
— Этого букета… — произнес священник торжественно, словно заклинание, — здесь не было, никто его не посылал, никто его не получал, никто его не видел! Этот букет не существует и никогда не существовал!
Начался торопливый торг. Но разве она не была женщиной? И разве именно так, торгуясь, не обольстил женщину Люцифер? Если не букет, то хотя бы один цветок… если не один цветок, то хотя бы лепесток… она не просит большего… только лепесток… лепесток, хотя бы по л-лепестка…
— Опасно, дочь моя, очень опасно… Зачем тебе это?
— Чтобы проглотить!.. — внезапно вырвалось у Малены, и совсем по-сатанински, желая отомстить священнику за то, что он хотел отобрать у нее цветы, она бросила: — Чтобы причаститься…
— Причащу я тебя, доченька… причащу… — кротко ответил падре. У него промелькнула мысль: «Что еще могу сделать для этой несчастной души, если уж я поступился своей верой, приняв исповедь лукавого либерала?.. Хотя, впрочем, он не исповедовался!..»
Малена, зажав в губах лепесток, ярко-красный, как капелька крови, наклонила голову, чтобы скрыть слезы. Священник, спрятав букет в карман сутаны, поспешно вышел. Малена открыла глаза — увидела пустую цветочную вазу и большущие черные буквы на газетной полосе «АЛЫЕ КАМЕЛИИ»… Пересчитала буквы, даже кавычки… всего тринадцать. Тринадцать знаков… Не подумали об этом заговорщики… А быть может, подумали и именно поэтому избрали… Роковое число!.. Тринадцать знаков…
Шли минуты; она поправила волосы, протерла очки и вышла из директорской. Надо позвонить. Ей казалось, будто в набат она била, а это всего лишь школьный звонок. Появление отряда солдат, который был больше того, что обыскивал церковь, сорвало перемену. Прозвенел колокольчик, и в коридор ворвался радостный гомон девочек, с шумом и гамом выбежали они из классов — и тут же воцарилось молчание. Вовремя успел падре Сантос унести камелии! Солдаты пришли из мужской школы. Обыск. Классы, директорская, квартира директрисы, внутренние дворики, служебные помещения, кухня, дровяной склад, каждый закоулок, каждый заваленный старым хламом угол — все обшарили.
Самый молодой из офицеров, высокий, костлявый, в тщательно начищенных сапогах — отряд этот прислали из столицы, — перед уходом бросил через плечо:
— Все эти «учителки» разыгрывают из себя святош, черт знает кого!
— Заткнись, не то получишь пулю! — пригрозил ему другой офицер, хватаясь за кобуру.
— Какая тварь тебя укусила?.. Не о тебе же говорят… лучше присматривай за поселком, за людьми, за тем, что творится кругом, вот хотя бы за этим кобелем, что бежит там, видишь! И нечего влезать в разговоры настоящих мужчин.
— Тс-с-с… слышишь, заткнись, или тебе не жить на свете! — набросился на него другой офицер, видимо готовый перейти от слов к делу.
— А ну-ка, ну-ка! Могу доставить тебе удовольствие, только поспеши, а то весь пыл иссякнет. Должно быть, ты просто индеец… А я все равно буду утверждать, что среди этих «учителок» никогда не бывает смазливых, — ни груди, ни ножек, ничего…
— Замолчи же!.. — взмолился другой офицер, злость у него уже прошла. — Как подумаю об этом, так волосы встают дыбом, — подцепил вот… шагу не могу сделать!
— Это в тебе хворь говорит.
— Да, новая… Только появилась, и вот — извольте… — он передернулся от боли и процедил сквозь зубы: — Не пройдет — пущу себе пулю в лоб.
— Не будь идиотом, от этого вылечиваются! — вмешался молодой и, опасаясь, как бы его товарищ и в самом деле не застрелился, потребовал у него пистолет. — А ежели и не вылечат, то терпи, стисни зубы. В нашем мужском деле без риска не обойдешься…
— Откуда ты все это знаешь?
— Болею в тридцать третий раз… тридцать третий… только первая не излечивается… зато все остальные уже не страшны.
Как ни жаль было офицеру разлучаться с пистолетом, но в конце концов он передал его сержанту, который взамен оружия вручил ему пузатую флягу со спиртом.
— Глоточек успокоит боль, мой лейтенант.
— Спасибо, сержант… — И прежде чем приложиться к фляге, заорал: — Да будут прокляты все шлюхи и та шлюха, что их породила!
