Стала ты под пыткою Татьяной,

онемела, замерла без слез. Босиком,

в одной рубашке рваной

Зою выгоняли на мороз.

И своей летающей походкой

шла она под окриком врага.

Тень ее, очерченная четко,

падала на лунные снега:

Это было все на самом деле,

и она была одна, без нас.

Где мы были?

В комнате сидели?

Как могли дышать мы в этот час?

На одной земле,

под тем же светом,

по другую сторону черты?

Что-то есть чудовищное в этом.

— Зоя, это ты или не ты?

Снегом запорошенные прядки

коротко остриженных волос.

— Это я,

не бойтесь,

все в порядке.

Я молчала.

Кончился допрос.

Только б не упасть, ценой любою…

Окрик:

— Рус! —

И ты идешь назад.

И опять глумится над тобою

гитлеровской армии солдат.

Русский воин,

юноша, одетый

в справедливую шинель бойца,

ты обязан помнить все приметы

этого звериного лица.

Ты его преследовать обязан,

как бы он ни отступал назад,

чтоб твоей рукою был наказан

гитлеровской армии солдат,

чтобы он припомнил, умирая,

на снегу кровавый Зоин след.

Но постой, постой, ведь я не знаю

всех его отличий и примет.

Малого, большого ль был он роста?

Черномазый,

рыжий ли?

Бог весть!

Я не знаю. Как же быть?

А просто.

Бей любого!

Это он и есть.

Встань над ним карающей грозою.

Твердо помни:

это он и был,

это он истерзанную Зою

по снегам Петрищева водил.

И покуда собственной рукою

ты его не свалишь наповал,

я хочу, чтоб счастья и покоя

воспаленным сердцем ты не знал.

Чтобы видел,

будто бы воочью,

русское село —

светло как днем.

Залит мир декабрьской лунной ночью,

пахнет ветер дымом и огнем.

И уже почти что над снегами,

легким телом устремись вперед,

девочка

последними шагами

босиком в бессмертие идет.

Коптящая лампа, остывшая печка.

Ты спишь или дремлешь, дружок?

…Какая-то ясная-ясная речка,

зеленый крутой бережок.

Приплыли к Марусеньке серые гуси,

большими крылами шумят…

Вода достает по колено Марусе,

но белые ноги горят…

Вы, гуси, летите, воды не мутите,

пускай вас домой отнесет…

От песенки детской до пытки немецкой

зеленая речка течет.

Ты в ясные воды ее загляделась,

но вдруг повалилась ничком.

Зеленая речка твоя загорелась,

и все загорелось кругом.

Идите скорее ко мне на подмогу!

Они поджигают меня.

Трубите тревогу, трубите тревогу!

Спасите меня от огня!

Допрос ли проходит?

Собаки ли лают?

Все сбилось и спуталось вдруг.

И кажется ей, будто села пылают,

деревни пылают вокруг,

Но в пламени этом шаги раздаются.

Гремят над землею шаги.

И падают наземь,

и в страхе сдаются,

и гибнут на месте враги.

Гремят барабаны, гремят барабаны,

труба о победе поет.

Идут партизаны, идут партизаны,

железное войско идет.

Сейчас это кончится.

Боль прекратится.

Недолго осталось терпеть.

Ты скоро увидишь любимые лица,

тебе не позволят сгореть.

И вся твоя улица,

вся твоя школа

к тебе на подмогу спешит…

Но это горят не окрестные села —

избитое тело горит.

Но то не шаги, не шаги раздаются —

стучат топоры у ворот.

Сосновые бревна стоят и не гнутся.

И вот он готов, эшафот.

Лица непроспавшиеся хмуры,

будто бы в золе или в пыли.

На рассвете из комендатуры

Зоину одежду принесли.

И старуха, ежась от тревоги,

кое-как скрывая дрожь руки,

на твои пылающие ноги

натянула старые чулки.

Светлым ветром память пробегала

по ее неяркому лицу:

как-то дочек замуж отдавала,

одевала бережно к венцу.

Жмурились от счастья и от страха,

прижимались к высохшей груди…

Свадебным чертогом встала плаха, —

голубица белая, гряди!

Нежили,

голубили,

растили,

а чужие провожают в путь,

— Как тебя родные окрестили?

Как тебя пред богом помянуть?

Девушка взглянула краем глаза,

повела ресницами верней…

Хриплый лай немецкого приказа —

офицер выходит из дверей.

Два солдата со скамьи привстали,

и, присев на хромоногий стул,

он спросил угрюмо:

— Где ваш Сталин?

Ты сказала:

— Сталин на посту.