Сторонись от их горючей злобы.

Обойди нас,

страшен наш ночлег.

Хоронись в лесах, в полях, в сугробах,

добрый путник, русский человек.

Что же ты идешь, сутуля плечи?

В сторону сворачивай скорей!

Было здесь селенье человечье,

а теперь здесь логово зверей.

Были мы радушны и богаты,

а теперь бедней худой земли.

В сумерки

немецкие солдаты

путника

к допросу привели.

Как собачий лай, чужая речь.

…Привели ее в избу большую.

Куртку ватную сорвали с плеч.

Старенькая бабка топит печь.

Пламя вырывается, бушуя…

Сапоги с трудом стянули с ног.

Гимнастерку сняли, свитер сняли.

Всю, как есть,

от головы до ног,

всю обшарили и обыскали.

Малые ребята на печи притаились,

смотрят и не дышат.

Тише, тише, сердце, не стучи,

пусть враги тревоги не услышат.

Каменная оторопь — не страх.

Плечики остры, и руки тонки.

Ты осталась в стеганых штанах

и в домашней старенькой кофтенке.

И на ней мелькают там и тут

мамины заштопки и заплатки,

и родные запахи живут

в каждой сборочке и в каждой складке.

Все, чем ты дышала и росла,

вплоть до этой кофточки измятой,

ты с собою вместе принесла —

пусть глядят фашистские солдаты.

Постарался поудобней сесть

офицер,

бумаги вынимая.

Ты стоишь пред ним, какая есть, —

тоненькая,

русская,

прямая.

Это все не снится, все всерьез.

Вот оно надвинулось, родная.

Глухо начинается допрос.

— Отвечай!

— Я ничего не знаю. —

Вот и все.

Вот это мой конец.

Не конец. Еще придется круто.

Это все враги,

а я — боец.

Вот и наступила та минута.

— Отвечай, не то тебе капут! —

Он подходит к ней развалкой пьяной.

— Кто ты есть и как тебя зовут?

Отвечай!

— Меня зовут Татьяной.

(Можно мне признаться?

Почему-то

ты еще родней мне оттого,

что назвалась в страшную минуту

именем ребенка моего.

Тоненькая смуглая травинка,

нас с тобой разбило, разнесло.

Унесло тебя, моя кровинка,

в дальнее татарское село.

Как мне страшно!..

Только бы не хуже.

Как ты там, подруженька, живешь?

Мучаешь кота,

купаешь куклу в луже,

прыгаешь и песенки поешь.

Дождь шумит над вашими полями,

облака проходят над Москвой,

и гудит пространство между нами

всей моей беспомощной тоской.

Как же вышло так, что мы не вместе?

Длинным фронтом вытянулся бой.

Твой отец погиб на поле чести.

Мы одни на свете,

я — с тобой.

Почему же мы с тобою розно?

Чем же наша участь решена?

Дымен ветер,

небо дышит грозно,

требует ответа тишина.

Начинают дальние зенитки,

и перед мучителем своим

девочка молчит под страхом пытки,

называясь именем твоим.

Родина,

мне нет другой дороги.

Пусть пройдут, как пули, сквозь меня

все твои раненья и тревоги,

все порывы твоего огня!

Пусть во мне страданьем отзовется

каждая печаль твоя и боль.

Кровь моя твоим порывом бьется.

Дочка,

отпусти меня,

позволь.

Все, как есть, прости мне, дорогая.

Вырастешь, тогда поговорим.

Мне пора!

Горя и не сгорая,

терпит пытку девочка другая,

называясь именем твоим.)

Хозяйка детей увела в закут.

Пахнет капустой, скребутся мыши.

— Мама, за что они ее бьют?

— За правду, доченька. Тише, тише.

— Мама, глянь-ка в щелочку, глянь:

у нее сорочка в крови.

Мне страшно, мама, мне больно!..

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, зачем она не кричит?

Она небось железная?

Живая бы давно закричала.

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, а если ее убьют,

стадо быть, правду убили тоже?

— Тише, доченька, тише… —

Нет!

Девочка, слушай меня без дрожи.

Слушай,

тебе одиннадцать лет.

Если ни разу она не заплачет,

что бы ни делали изверги с ней,

если умрет,

но не сдастся —

значит,

правда ее даже смерти сильней.

Лучшими силами в человеке

я бы хотела тебе помочь,

чтобы запомнила ты навеки

эту кровавую, страшную ночь.

Чтобы чудесная Зоина сила,

как вдохновенье, тебя носила,

стала бы примесью крови твоей.

Чтобы, когда ты станешь большою,

сердцем горячим,

верной душою

ты показала, что помнишь о ней.

Неужели на свете бывает вода?

Может быть, ты ее не пила никогда

голубыми,

большими, как небо,

глотками?

Помнишь, как она сладко врывается в рот?

Ты толкаешь ее языком и губами,

и она тебе в самое сердце течет.

Воду пить…

Вспомни, как это было.

Постой!

Можно пить из стакана —

и вот он пустой.

Можно черпать ее загорелой рукою.

Можно к речке сбежать,

можно к луже припасть,

и глотать ее,

пить ее,

пить ее всласть.

Это сон,

это бред,

это счастье такое!

Воду пьешь, словно русскую песню поешь,

словно ветер глотаешь над лунной рекою.

Как бы славно, прохладно она потекла…

— Дайте пить… —

истомленная девушка просит,

но горящую лампочку, без стекла,

к опаленным губам ее изверг подносит.

Эти детские губы,

сухие огни,

почерневшие, стиснутые упрямо.

Как недавно с усильем лепили они

очень трудное,

самое главное —

«мама».

Пели песенку,

чуть шевелились во сне,

раскрывались, взволнованы страшною сказкой,

перепачканы ягодами по весне,

выручали подругу удачной подсказкой.

Эти детские губы,

сухие огни,

своевольно очерчены женскою силой.

Не успели к другим прикоснуться они,

никому не сказали

«люблю»

или

«милый».

Кровяная запекшаяся печать.

Как они овладели святою наукой

не дрожать,

ненавидеть,

и грозно молчать,

и надменней сжиматься под смертною мукой.

Эти детские губы,

сухие огни,

воспаленно тоскующие по влаге,

без движенья,

без шороха

шепчут они,

как признание, слово бойцовской присяги.