— Синдром Паниковского, — пробормотала себе под нос Александра, отводя взгляд от собеседника.
Но Алексис услышал.
— При чем здесь Паниковский?
— Да помнишь, как он уверяет, что его план захвата Корейко пройдет "на ура", и в доказательство и для острастки бьет себя кулаком в грудь: "Да вы имеете дело с самим Паниковским!" А Остап ему отвечает: "Вот этого-то я и боюсь…"
В ответ Алексис выдал длинную речь о великой значимости своей личности, а затем долго распространялся о значимости имени Алексис, и о том, как хорошо, что его не зовут тупо Алексеем. Когда Александра почувствовала, что от бесконечного словесного потока у нее начинает кружиться голова, она взбунтовалась и решилась ворваться в его речь:
— Зачем так абстрагироваться от собственного имени? Зачем придумывать ему искусственный заменитель? Нет, я, конечно, сама нахожу забавным использование псевдонимов, милых кличек, но… Может быть, в данном случае все дело в каком-нибудь психологическом комплексе?
— Ну, что Вы, сударыня, из всех известных науке комплексов у меня есть только один — комплекс полноценности. Я, знаете ли, ощущаю себя таким же полноценным, таким же полноводным, таким же самодостаточным…
— … как Сфайрос, — не выдержала Александра.
— … как Абсолют, — закончил Алексис, внимательно глядя на нее.
По его лицу было видно, что он очень хочет спросить, с потолка ли взяла Александра это слово, или из его, Алексиса, биографии. И если из биографии — то откуда у нее такие сведения.
— Очень хороший комплекс, — похвалила она. — Только в клинической медицине он называется комплексом нарциссизма.
— Не в медицине, а в психологии, — автоматически исправил Алексис, но тут же спохватился: — Смеешься надо мной? А, Александра? — он сделал особый акцент на имени, хотя до этого всегда называл ее либо сокращенно Сашей, либо как-нибудь вычурно метафорически.
Александра нервно вздохнула. Ну, почему она должна стоять здесь и выслушивать этого самодовольного эгоцентрика? Почему бы на его месте не оказаться молодому человеку с чудесными серыми глазами и польским именем? Как ей надоел этот Алексис — спасу нет! Если бы он не был подозреваемым по делу об убийстве, она бы, пожалуй, давно нашла способ от него отделаться.
— Имя «Алексис» звучит как-то искусственно, ненатурально. Чем тебе собственное имя не понравилось, такое простое и хорошее, а, Леша?
Поскольку говорила она скороговоркой, то знаки препинания в ее речи не соблюдались, и все слова сливались воедино. То же произошло и с последними двумя словами: вместо "а, Леша?" получилось «Алеша». Полученное прозвучало как-то мило, трогательно и даже слегка интимно в противовес обычному «Леша», которое представляло собой не более, чем сокращенный вариант от «Алексея». Подобные размышления в секунду пронеслись у нее в голове и вышли наружу в виде смущенного румянца. Но самое интересное было в том, что Алексис тоже покраснел.
— Знаешь, а ведь это я в тот раз споил тебя, — вдруг сказал он тихо, глядя куда-то вдаль. — Просто подливал тебе периодически водку в бокал с вином, а ты и не замечала.
— Это тогда, когда..?
— Да-да, на дне рождения Дженис, когда ты потом у меня ночевала.
Александра вспомнила свои переживания и брезгливо сморщилась.
— Но зачем?
— Глупый вопрос, — пробормотал Алексис и покраснел еще больше. — В общем, я думал, ты напьешься, расслабишься и станешь не такая недоступная. И тогда мы…
— "И душами совместно воспарим"? — ехидно осведомилась Александра, вспоминая насмешки кампании Алексиса над ней, и на волне воспоминаний стараясь не замечать, сколь трогательным выглядело его смущение сейчас.
Алексис молча уставился себе под ноги. Александра мысленно закипала.
Если бы кто-нибудь из них мог догадаться, какой видеоряд проплывает перед внутренним взором другого, он бы, несомненно, очень удивился. Так, Александра представляла себе, как она подходит к уличной урне с мусором, высоко поднимает ее и надевает на голову Алексису. Содержимое урны сыплется ему за шиворот, а глаза у Алексиса делаются такие глупые-глупые… Сам же Алексис мысленно обнимал Александру с особой страстностью и уже начал подбираться к пуговицам на ее кофточке, как Александра-реальная сказала:
— Послушай, Алексей, ты ведь, если память мне не изменяет, считал меня примитивным созданием?
— Да?
— Да! — она распалялась все больше, разбухая на дрожжах застарелой обиды. — Несложным существом с простым ассоциативным мышлением и психологией домохозяйки!
— И это все — я?
— Это все — я, если верить тем шуточкам, которые ты и твои друзья отпускали тогда, когда я просила вас взять меня на семинар по средневековой философии!
Если бы Александра узнала, до какой степени вольности дошел уже Алексис в своем мысленном видеоряде, она бы, пожалуй, рассердилась гораздо, гораздо больше. А если бы Алексис увидел, сколько мусорных урн скопилось у его ног, и какие замечательные картофельные очистки висят на его ушах перед мысленным взором Александры, он бы, наверное, просто озверел.
— Знаешь, Сашенька, — судя по тому, как долго и глубокомысленно Алексис затягивался сигаретой, он собирался сказать что-то очень умное, — ты ведь понимаешь, что мы проецируем на других людей те проблемы и неудачи, которые существуют в нас самих, но признаться в них мы себе не можем.
— Я лично — не такая.
— Ты просто не отдаешь себе в этом отчета. Вот, к примеру, почему я тебе не нравлюсь?
— Потому, что ты — гнусный стебарь-эгоцентрик, который кроме собственных проблем ничем больше не озабочен, и, кроме того, имеет массу комплексов, а потому всеми силами старается самоутвердиться, унижая окружающих, — выпалила на одном дыхании Александра. — На этом фоне — грош цена твоим познаниям в философии, музыке и т. д., поскольку они становятся не самоценностью, а средством доказательства твоей крутости, твоего превосходства над окружающими, власти над их мышлением…
— То есть таким я тебе вижусь? — Алексис слегка смутился, но тут же просиял довольной улыбкой. — Вот моя концепция и подтвердилась: именно эти качества ты больше всего не любишь в самой себе. А потому и пытаешься наградить ими собеседника, и укоряешь его, и…
Говорил он долго и очень убедительно. Под конец, когда Александра устала от нравоучительной интонации и научных терминов, которые Алексис приводил в оправдание своей теории, она тихо сказала:
— По-моему, тебе пора… — она посмотрела сначала на часы, а потом — в сторону остановки.
— Это намек?
— Ну, почему же намек… Самое, что ни на есть, прямое указание к действию.
— Но почему? — его недовольству не было предела. — Ведь я же объясняю тебе…
И он снова принялся читать лекцию. Слово, как говорится, за слово, стулом, как говорится, по столу — и ссора разгорелась по новой. Спорили, призывая в свидетели Платона, Фрейда и Гребенщикова. Размахивали руками и строили гримасы, как будто соревнуясь, у кого получится презрительней. Расставаясь, долго желали друг другу счастья в личной жизни, надежных средств для промывки мозгов, хороших телохранителей и преприятнейших сновидений.
Александра вернулась домой в крайнем негодовании. Да как он только мог посметь! Ух!!! В этом настроении она торжественно спустила в бак мусоропровода пожелтевшие хризантемы и тут же пожалела об этом: отвратительный запах усилился.
Да что это такое, наконец?! Не труп же у нее в комнате! В этом случае его давно уже нашел бы кто-нибудь — вон, сколько людей в последнее время у нее ошивается.
Перерывая в остервенении по сотому кругу свои вещи, она никак не могла найти источник запаха. Зато немного смягчила настроение, перечитывая то и дело попадавшиеся на глаза письма Анджея. И так углубилась в это дело, что окончательно забыла и о ссоре с Алексисом, и о похотливом автобусном маньяке, и об ужасном запахе.
Стены комнаты раздвинулись, удручающе серые промышленные виды за окном исчезли, вместо них возникли пестрые заросли джунглей, загудел старенький теплоход, капитан помахал рукой с мостика. Они стояли вдвоем с Анджеем на палубе, а прямо на них наплывала огромная луна (то, что в джунглях она должна быть какой-то особенной — это Александра знала точно). А внизу плавали крокодилы, бегемоты и носороги (кто их знает, этих животных, могут ли они плавать в непосредственной близости друг от друга, но тут уж ничего не поделаешь — придется…). Они с Анджеем стояли на палубе, и в промежутках между поцелуями и разговорами о звездах он ей говорил: "Герменевтика есть феноменология человеческого бытия. Гуссерль, Гадамер, Хабермас, Рикер…" — на этом месте она сверилась с текстом письма, чтобы не спутаться. Но письмо это, как и остальные, заучено было наизусть, так что Анджей с теплохода продолжал задушевным голосом: "Герменевтика, согласно Дильтею, предполагает достижение понимания автора текста (или действия), если интерпретатор встанет на его (автора) место. Также Дильтей предлагает проводить интерпретацию, исходя из мировоззренческого контекста, в рамках которого действие (или текст) осуществляется. Скажем, если бы кто-нибудь взялся разгадывать историю с убийством профессора, он мог бы сначала проанализировать мировоззрение, сложившееся в университетской среде". На этом месте Анджей вдруг придал своему взгляду особую многозначительность и сказал с нажимом: "В качестве постскриптума хочу выразить надежду, что твой интерес к герменевтике будет чисто теоретическим (для непонятливых: не вздумай играть в следователя и соваться в это дело! Мне кажется, там все намного неприятнее, чем это представляется на первый взгляд!)"
